которую чувствовала в горле. Но желудок не собирался терпеть аш. Через несколько минут после того, как я поставила на место миску, я бросилась в туалет, и меня стошнило съеденным. Всем стало ясно, что я больна.

Я провела почти весь остаток дня на своем матрасе – самом для меня желанном месте на земле. Мама́н и баба́ зашли в комнату после обеда. Баба́ сел рядом, взял меня за руку и прижал указательный палец к запястью, чтобы отмерить пульс. Он всмотрелся в мои глаза и губы и спросил, не ела ли я накануне ничего подозрительного. Мама́н считала, что я переволновалась из-за спектакля и нуждалась в отдыхе. Но баба́ не поддержал ее идею и беспокоился, что причиной моего нездоровья может быть нечто большее, чем стресс.

– Возможно, твоя мать права, – сказал он.

Мар-Мар часто заглядывала ко мне, пока я весь вечер лежала и пялилась в потолок. Она принесла стакан мятного чая на маленьком серебряном подносе. Поднос она поставила у матраса, а потом помешала ложечкой в чае, чтобы растворить сахар.

– Азра говорит, что он успокаивает желудок, – сказала она. – Она добавила в него расколотый сахар. У тебя болит внизу живота или спина?

– Ни то, ни другое, – ответила я.

Мар-Мар скользнула ближе к матрасу и погладила меня по волосам.

– Почему тебе плохо, Можи? – тихонько спросила она. Я знала, что она не поверила в больной живот. Она чувствовала, что меня тревожит нечто большее.

Мой подбородок задрожал. Я не могла спрятать свои чувства от нее.

– Что не так, Можи, расскажи мне, – она наклонилась ко мне и поцеловала в щеку.

На глаза набежали слезы. Я попыталась проглотить их и шмыгнула носом.

– Не знаю, Мар-Мар. Я плохо себя чувствую.

Она кивнула и промокнула слезы, которые собрались в уголках глаз.

– Мама́н хочет отвести тебя завтра к врачу.

– Я не могу с ней пойти. У меня уроки по алгебре и тригонометрии. Мне надо идти в школу.

Она в отчаянии покачала головой.

Я села на матрасе и отпила чая. Вкус мятного чая и кускового сахара был навечно связан с Ширин. Я поставила стакан обратно на серебряный поднос. Как я могла рассказать Мар-Мар о месяцах, в которые боролась с любовью к Ширин? Как я могла раскрыть ей тайную татуировку, гардеробную, жажду ее прикосновения и ее объятий, историю за одеждами из перьев? Я не могла сделать больше одного глотка.

Экзамены второго триместра начались в марте, через несколько недель после спектакля. Я скучала по возможности каждый день видеть Ширин, потому что во время сессии мы ходили в школу только в дни экзаменов. Перед экзаменами у меня образовалась болезненная привычка бродить возле ее кабинета и подглядывать в дверь, когда она говорила с другими девочками. После каждого экзамена, только сдав учителю бумаги, я спешила в административное здание в поисках Ширин. Но дверь ее кабинета всегда была закрыта. Я несколько раз стучала, но никто не отвечал. Я беспокоилась, не заболела ли она вдруг, но не смела спросить госпожу Мирзу или других учителей из боязни, что моя страстная любовь к ней станет ясна, просочившись сквозь слова. Расстроенная ее отсутствием, я шла домой и молилась о том, чтобы увидеть ее в день следующего экзамена, но каждый раз меня постигало разочарование оттого, что ее дверь оставалась закрытой. Меня преследовали разные ужасные сценарии, но я успокаивала себя мыслями, что, если бы с Ширин случилось что-то плохое, персонал школы объявил бы об этом по время утреннего собрания.

Аппетит так и не вернулся. Еду, которую мама́н собирала мне с собой в школу, я раздавала другим девочкам, которые всегда казались голодными. Проходили дни, а я обходилась одним только пакетиком яблочного сока, и то только чтобы не потерять сознание во время экзамена. Вид, запах, даже мысль о еде вызывали у меня тошноту. После ужина, когда мне через силу приходилось есть на глазах семьи, я кралась в туалет на втором этаже, где меня тошнило. Скулы становились все заметнее, миллиметр за миллиметром, по мере того как я отказывалась есть. Темные волосы на коже сменили желтые, тонкие и хрупкие.

После последнего экзамена я пошла к кабинету Ширин со слабой надеждой увидеть ее перед весенними каникулами и отдать поздравительную открытку на Новруз, которую написала ей. Я обнаружила дверь приоткрытой, а свет включенным. Сердце заколотилось в груди, и я не могла сглотнуть, когда заглянула в дверь. В кабинете никого не было. Я проскользнула внутрь и глубоко вздохнула, пытаясь проглотить запах ее духов с миррой, который все еще витал в воздухе. Я зашла за стол, открыла «Атлас мира», лежащий на его поверхности, и пробежалась пальцами по бирюзовым морям и ржавым горам, нарисованным на картах. Она тоже должна была скользить пальцами по холмам и долинам этой книги. Все, чего она касалась, возбуждало мои нейроны и освежало воспоминания о ней. Ее имя на фарси означало «сладкая». Она была сладчайшим событием моей жизни – моим искуплением, моей любовью. Она показала мне дорогу, которой должна идти путница, чтобы достичь горы Каф. Она научила меня, как искупить потерянную душу. Я так по ней скучала.

– Что ты тут делаешь, Можи? – спросила госпожа Мирза. Она стояла в дверях, уперев руки в бока.

Я вскочила со стула.

– Салам, госпожа Мирза. Я… я… я пришла увидеть госпожу Ширин.

– Ясное дело! Почему ты сидишь за ее столом? Ее здесь сегодня нет.

– Я зашла узнать, нельзя ли мне одолжить ее «Книгу каллиграфии» на весенние каникулы.

– Что ж. Она не вернется до Новруза. Она поехала в Германию со своим му… – Она прочистила горло. – Зачем тебе нужна эта книга?

– Я хотела попрактиковаться в рисовании каллиграмм из этой книги, – сказала я срывающимся голосом.

– Хорошо. Почему бы тебе не взять ее и не поспешить, пока не уехал твой автобус? Я уверена, она была бы не против одолжить тебе эту книгу. Я скажу ей, когда она вернется.

– Да, госпожа, – сказала я. Я подскочила к книжному шкафу, взяла книгу с самой нижней полки и сбежала из кабинета так быстро, как только могла.

Я убивала время, пока со школьной улицы не исчезли все автобусы. Я весь день бродила вокруг школы, не в силах переварить услышанное. Какой я была слепой, что не могла это предвидеть. Я ходила вокруг чайной Ках