Шрифт:
Закладка:
Книгу «Я верил в Гитлера» Ширах напишет во время двадцатилетнего заключения в тюрьме для военных преступников Берлин-Шпандау, которое будет отбывать в связи с доказанной причастностью к депортации евреев. До конца жизни Ширах станет называть себя порядочным антисемитом и клясться, что о депортации даже понятия не имел, да и алиби у него есть: в тот вечер, когда Центральный вокзал Вены закрыли для эвакуации, он был в ложе оперного театра и смотрел представление. Еще он оговорится, что уничтожение шестидесяти тысяч венских евреев было его вкладом в европейскую культуру. Последними словами Шираха, который умрет от сердечной недостаточности в одном из пансионов на берегу Мозеля в 1974 году, станут: «Что со мной было?» Он не будет знать ответа ни на этот, ни на другие вопросы, он вообще не будет ничего понимать.
В своей книге Ширах упомянет, что его бывший адъютант Кручинна умер вскоре после войны чрезвычайно трагической смертью: когда раскаленный транспортер при укладке соскочил с прокатного стана и спиралью обвился вокруг его тела, Кручинна буквально сгорел заживо. В последующие годы это описание породит некие легенды, кто-то станет поговаривать о Божьем суде, кто-то о финале драмы. Очевидец возьмется утверждать, будто видел, как работник сталелитейного завода в Западной Германии был схвачен стальной лентой, вылетевшей из печи, обвит и сожжен. Фамилия этого человека якобы была Кручинна.
В принципе, эту версию тоже можно считать верной, за исключением того, что несчастный случай произошел не в 1945-м, а в 1953 году, и ударил Кручинну не раскаленный транспортер и не стальная лента, вылетевшая из печи, а дышло грузового прицепа, который он вместе с несколькими людьми пытался столкнуть с места, и в результате он не сгорел заживо и не был сожжен, а его просто убило, когда при маневрировании колесо прицепа застопорилось и тяжелая железяка отлетела прямо на него, разодрав живот страшным ударом. Месть предметов непредсказуема.
Кручина похоронен в Травемюнде.
18
Сюрприз, сюрприз!
Ночью Констанция не могла уснуть и лежала, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих соседок, чьих имен она до сих пор не выяснила, и осознавая крайне тревожные, даже возмутительные ощущения, которые подарил ей третий день в «Тихой обители». Она чувствовала себя так, словно каталась на американских горках эмоций, шок сменялся афтершоком, взгляд в бездну сменялся взглядом из бездны.
После неожиданно глубокой, поистине расширяющей сознание дневной медитации, все еще погруженная в свои чувства, Констанция, пошатываясь, прошла через двор в ярко освещенную столовую и, взглянув на остальных участников ретрита, которые в тишине поедали ужин, увидела их в совершенно новом, тревожном свете. Неужели они все тоже были сейчас на медитации и тоже в ней участвовали? Едва ли люди, пережившие совместный медитативный опыт, должны быть такими отстраненными и замкнутыми, как вот эти за длинным узким столом, которые сидят друг напротив друга, хлебают рисовый отвар и избегают зритель ного контакта. Скорее, они просто притворяются. Многие были на ретрите не в первый, а во второй или третий раз. Постепенно до Констанции стало доходить, в чем заключается очарование этой достаточно тяжелой и кропотливой работы по самонаблюдению и какие взаимосвязи между телом и разумом она пробуждает.
От волнения Констанция не могла есть и с трепетом в душе ожидала вечернюю двухчасовую ме-дитацию, в ходе которой тоже полагалось сидеть в позе лотоса. Правда, она пока не понимала, как выдержит эту нагрузку и как будет медитировать дальше — куда уж дальше? — и что делать, если на нее опять нахлынет неуправляемое вожделение, но решила положиться на опыт руководителей курса и своих, с позволения сказать, товарищей по медитации, которые, вероятно, знают, что делают.
В назначенный час Констанция уселась на свое место, обернула плед вокруг талии, выпрямила спину, закрыла глаза. К ее удивлению, первые полчаса никакого вожделения она не испытывала, напротив, душу наполняли неловкость и стыд. То, что извращение совершенно не чувствовалось на физическом плане, представлялось ей истинным извращением. Единственным переживанием, которое роднило вечернюю медитацию с дневной, была нестерпимая боль в коленях, бедрах и спине, а теперь еще и голова раскалывалась. Вдобавок к этому вокруг не раздавалось ни звука (Констанция даже испугалась, не оглохла ли она), да и никого из соседей, судя по всему, не одолевали сексуальные фантазии. Она ощущала это, она знала это, потому что два с небольшим часа назад мир вокруг звучал совсем по-другому.
Пока Констанция отслеживала эти мысли, пыталась справиться с возникающими эмоциями и не понимала, радоваться ей теперь или грустить, ею медленно, но верно овладевало новое осознание, которое в очередной раз существенно изменило ее отношение к царящему вокруг безмолвию. Что, если она единственная в этом зале упивается садомазохистскими фантазиями? Что, если остальные всё поняли? Услышали ее стоны и вздохи, ее учащенное дыхание, отследили боковым зрением ее порывистые движения, ощутили запах, источаемый ее телом? Где, как не здесь, среди нарочито безмолвствующих людей, это может оказаться заметным? Нет, точно, они всё знают, не могут не знать. Где еще, как не в обители тишины, расслышишь звуки, который издает человек, взаимодействующий с самим собой, пусть даже только в мыслях? Из примерно сотни человек, которые молчали рядом друг с другом на протяжении нескольких дней и не занимались ничем, кроме молчания, вероятно, лишь очень немногие не обратили внимания на Большой взрыв женщины, сидящей среди них.
Сюрприз, сюрприз!
Что тут еще скажешь?
И хотя молчание, абсолютное молчание было бы единственно уместной и наиболее понятной реакцией в данный момент, вскоре после того как Констанция испытала этот ага-эффект во всех его измерениях, она с опущенной головой покинула зал, вернулась в свою комнату и лежала там, не вставая и глядя в темноту. Она не пошевелилась, когда в комнату пришли две ее соседки, и пролежала так до самого утра.
Спустя несколько тяжелых часов удручающе долгого, но дарящего освобождение марш-броска из Трибеля в соседний город по обочине безлюдной проселочной дороги Констанция, стуча зубами, сидела на центральном вокзале Хофа и ждала прибытия поезда, направляющегося в Берлин. Она была подавлена и, казалось, потеряла дар речи, однако это состояние вызывалось совсем другими
