Эту ерунду выдумал Тинлинг. Пожалуйста, зовите меня просто Элизабет.

— Буду очень рад, если вы окажете мне честь обращаться ко мне как к Фрэнсису.

— Это честь для меня, сэр.

Какое-то время они стояли, молча, их глаза были обращены к звездам, а мысли были где-то в другом месте.

— Как чувствует себя Король Джеймс?  -  нарушила молчание Элизабет.

— Очень хорошо. Рвота сработала превосходно. Я собирался пустить ему кровь, но, думаю, в этом не будет необходимости. Ему сейчас нужно спокойствие и все наладится само собой, что я наблюдаю весьма часто.

— Вы, врач, сэр? Я жалею, что так мало знаю о вас.

«И еще о Марлоу, который, несомненно, является вашей главной озабоченностью, как и должно быть», — подумал Бикерстафф.

— Нет, я не врач. Я… я был простым учителем. — Он повернулся и встретился с ней взглядом. Она была прекрасна, и простое платье, которое она носила, и простой чепчик с ее желтыми волосами, торчащими из-под него, только подчеркивали эту естественную красоту. Стоит ли удивляться, что она оказалась в центре всей этой бури?  Лицом, из-за которого спустило на воду тысячи кораблей и сожгли все башни Трои.

Он улыбнулся иронии этой мысли.

Не прошло и двух лет, как Малахий Барретт обратился к нему за помощью в придумывании нового имени. Нового имени для новой жизни.

— Как звучит «Марлоу»? — спросил Бикерстафф.

— Марлоу?

— Это имя человека, написавшего пьесу о парне, продавшем душу дьяволу за мирские богатства.

Бывший разбойник улыбнулся: — Мне это очень подходит, — сказал он, и в этот момент Малахий Барретт умер для мира, а родился Томас Марлоу.

— Этим утром, — нерешительно сказала Элизабет, — после всех этих выстрелов Томас сказал… что-то о своей собственной истории, своей черной истории, как он это назвал. Он сказал, что он погиб.

— Так оно и есть.

— О, Фрэнсис, я так волнуюсь. Он такой… несчастный. Что…  — ее голос оборвался. Она не знала, как задать такой вопрос.

— Вы хотите знать, что было в его прошлом? Какая история его жизни так мучает его?

— Да. — Она посмотрела на него, и в ее глазах была мольба. — Да, вы мне скажете?

— История Томаса принадлежит ему, а не мне. Но, может быть, если я расскажу вам свою собственную, как она связана с ним, это даст вам некоторый намек на то, кем он был раньше. Я считаю, что это мое моральное право.

— Пожалуйста, сэр, я вас умоляю.

Бикерстаф снова посмотрел ей в глаза, темные в слабом свете, хотя он знал, что они были голубыми, как и его, но более глубокими, не бледно-голубыми туманного летнего неба, а глубокой синевой залива. Он смотрел на черную воду.

— Я был учителем большую часть своей жизни. Греческий, латынь, наука, философия. Фехтование, как назло. В 95-м меня нанял довольно состоятельный джентльмен, который перевозил свою семью в Бостон. Меня поставили перед выбором: пойти с ними или искать другую работу. Я так много слышал об Америке. Хотя, конечно, вы жили в Англии, и знаете, о чем идет речь. Я думал, это будет как раз то, что мне нужно. Новая земля. В любом случае, через пять недель нас нагнал другой корабль, который оказался пиратским. Мы поставили все паруса, какие только могли, и бежали как лисы, но эти пираты, знаете ли, быстры и могут догнать кого-угодно. Им потребовалась большая часть дня, но, наконец, они догнали нас. Насколько я помню, все они стояли вдоль бортов, кричали и скандировали, били в барабаны. «Нагнетали ужас», как они это называли.

Бикерстафф закрыл глаза. Он не думал об этом некоторое время. Он совершенно целенаправленно не думал об этом.

— Мы выбрали бой. Это было нелегкое решение, потому что бороться с этими пиратами и проиграть им — смертный приговор.  Для тех, кто не сдастся, не бывает пощады, но у нас был корабль, полный джентльменов, и они были так храбры перед лицом всего этого кошмара…

Теперь образы плыли перед ним, и он снова проживал их, пока говорил. Глубокий страх в его животе, когда пиратский корабль приближался к нему, большой черный флаг с ухмыляющейся мертвой головой и двумя тесаками, хлопавший на ветру. Он никогда в жизни так не боялся, ни до, ни после.

Их, казалось, были сотни, грязных, безжалостных людей, цепляющихся за канаты, ванты и поручни, которые выли так, как никто не ожидал бы услышать даже по ту сторону ада.

Обреченные люди, экипаж торгового судна, выстрелили из нескольких жалких пушек, но на борту не было достаточно людей, чтобы дать настоящий залп, а те, кто управлял орудиями, очень мало разбирался в таких вещах. Бикерстафф видел нарастающую ярость пиратов, собиравшихся обрушиться на их экипаж.

И тогда они взяли их на абордаж. Бикерстафф вытер вспотевшие ладони о камзол и взял шпагу в правую руку, а длинный кинжал в левую. Пиратский корабль с ужасным грохотом врезался в борт торгового судна, и разбойники посыпались на палубу, выплеснулись на торговое судно, словно абордажная волна, захлестывающая палубу.

Все замыслы джентльменов, все их высокие разговоры о том, чтобы сдержать пиратов, встретить их нападение надежной защитой, загнать их в угол, были забыты в этом порочном людском наплыве. Бикерстафф видел, как его соотечественники были зарублены и убиты; он увидел, как его работодатель, тот, кто призывал их всех встать и сражаться, сбежал в трюм, выбросив пистолет и шпагу.

А потом они набросились на него, и он не думал ни о чем, кроме лезвий, сверкающих вокруг. Он почувствовал, как пистолетная пуля продырявила его рукав, почувствовал, как в боку образовалась очередная рана, но ничего не мог поделать против стрелкового оружия. Он мог сражаться только против сабель.

А это, как оказалось, он делал исключительно хорошо.

Он отвел лезвие в сторону, когда они бросились на него, пронзил нападавшего, высвободил свою саблю, когда тот упал, и встретился с другим, думая: — Вот что значит убивать людей в бою.

Пираты не были фехтовальщиками, они были варварами, которые могли только рубить и пронзать саблями. И все они были пьяны. Он справится, если ему придется сражаться сразу не более чем с двумя или тремя злодеями.

Бикерстафф отпрыгнул назад, когда тесак со свистом опустился вниз, как топор, и разбойник промахнулся, вонзив саблю в палубу. Бикерстафф наступил на лезвие, пригвоздив ее к палубе, и вонзил кинжал