Ну и ладно, у тюрьмы, у сумы, у всего своя философия.

Ой, а почему у нас вообще есть такая пословица? Про суму-то понятно, нищенство, святая бедность, она с каждым случиться может. А почему в тюрьму-то может тоже каждый? Включает ли эта пословица наших беременных женщин и маленьких детей?

Вот думают небось люди, что живем по преступным законам, зэковскими методами. А в этом глубокая философия – надежда на переосмысление текущего.

Ну вот, значит, и со мной случилось. Проболел я до самого своего дня рожденья, а он у меня девятнадцатого апреля. Сначала думал, что болезнь – это временно, целыми днями смотрел «Клиент всегда мертв» и читал замусоленную папашкой книжку, тоненькую, расслаивающуюся. «Москва – Петушки», значит, его любимая книга. Азбука жизни, он говорил.

Читал эту книжицу целыми днями, а это была поэзия, и я ее сердцем понимал.

Потом осознал, что в заточении мне сидеть долго, поэзией сыт не буду, и стал читать другие книжки, много-много, фильмы смотреть, друзей приглашать. Но все равно – неволя. Я, может, и гулять несильно люблю, но если чего-то делать не можешь, то оно немедленно становится самым важным.

Вот к семнадцатому моему дню рожденья удивился, что у меня снова здоровое тело. Кашлял, конечно, не без этого, но оправился. Накануне впервые не поднялась вечером температура, а потом отец пообещал свалить, чтобы я мог собрать себе праздник.

Подготовить я совсем ничего не успевал, но Мэрвин сказал, что сам все организует и проблем не будет, еще и встретит у метро Эдит.

Я ждал и даже заждался, было мне так одиноко, бессуетно и спокойно, что совсем надоело. Глядеть в книгу, глядеть в экран, слушать «Гражданскую оборону» и «Ляписа Трубецкого», слушать пьяные отцовские разговоры под песни «Наутилуса» и чувствовать, как легкие наливаются воздухом и опорожняются с неимоверным трудом.

Надоело расти в неволе, хотелось, чтобы у меня был праздник, как у всех, убедиться там, что друзья не забыли, какой я прикольный, и все такое. Мне надоело видеть мир только из окна. Ой, я так хорошо все изучил, мог определять время по движению солнца в моей комнате, это удивительно. А вечером, в минуты смертельной тоски, какую предвещает ночь, меня развлекал неон рекламы круглосуточного магазина.

Неужто, думал я, здесь проведу всю жизнь, и будет она короткой. Ну какое нужно мужество, чтобы смотреть в глаза тому, что с тобой будет.

Страшно, наверное, не было. Нет, не страх, а какая-то досада, злость – вот что меня грызло. На то что там, на улице, все жарче и жарче, а я дома, под дыханием кондиционера отдаю коньки.

Нет уж, так не будет, решил я. И потихоньку выправился. Да, все случилось ровно тогда, когда и должно было. Я мечтал о своем дне рожденья и проснулся слабым после этой долгой болезни, но в остальном чувствовал себя прекрасно, даже цвета стали другими, насыщеннее, ярче, будто в мозгу врубили, наконец, высокую контрастность. Режим энергосбережения – все, добро пожаловать в мир, на который снова приятно смотреть.

С утра я делал вид, что мне еще херовато, чтобы отец сам по себе раскидывал наш хлам, но в конце концов он все равно заставил меня убираться вместе с ним. Завязывал он мусорный пакет и вдруг сказал:

– С днем рожденья, Борь.

– А, ну да. И тебя тоже.

– Чего?

– Ну, с днем моего рожденья. Я ж твой сын.

– А. Да.

Так мы неловко поговорили, потом он вынес мусор, вернулся и сунул мне сто долларов.

– Держи.

– Это компенсация за травму на производстве?

– Еще одно слово, и она сократится в два раза.

– А еще подарки будут?

– Безусловно. Я пошел отсюда на хуй.

– Лучший подарок на земле, ты знал, о чем я на самом деле мечтаю!

Мы оба засмеялись, а потом пошли пить чай с тортом «Прага» из русского магазина, который (из-за дяди Коли, я рассказывал) пах для меня смертью, а вовсе не рождением.

Ну и свалил он, а я завалился на диван совершенно без сил и стал читать смс-ки. Поздравляли ребятки со школы, мексы с моего кружка по английскому, дядя Петя из Норильска, Юрик из Снежногорска (вернее, теперь Юрик из Питера). Короче, самые разные люди на разных языках.

Но запомнил я, конечно, поздравления своих лучших друзей. Сейчас-сейчас, как оно там было.

«Привет. С днем рожденья. Не знаю, что тебе сказать. Приведу цитату в тему. Лэнг: „С момента рождения, когда ребенок из каменного века сталкивается с матерью XX века, он попадает во власть насилия, называемого любовью, так же как когда-то его отец и мать, и их родители, и родители их родителей“. И еще – будь счастлив. Эдит (хотя ты понял)».

«Привет, чувак! Ты мой лучший друг, так что пусть все будет заебись, пусть у тебя будет УДАЧА, и все такое. Я желаю тебе Умеренности, Мира, Звезды и Колесницы. Чтобы у тебя никогда не была Луна, Повешенный и Башня! Колесо фортуны на твоей стороне!»

«Думал написать тебе поздравление на украинском, но ты ответишь на рагульском, думал принести тебе кота, но они, кажется, считают тебя едой, короче, счастья, радости, здоровья, солнца!»

«Я рада, что мы с тобой познакомились, сибирский мальчик, желаю тебе стать рашас грейтест лав машин».

«Ты хороший, поэтому я желаю тебе долголетия».

Короче, как-то так. Все прислали тонну смайлов, даже Эдит. Телефонов у меня с тех пор было до хуя и больше, но пожелания эти я хранил не в памяти маленькой машинки, а в своем сердце. На смертном одре буду лежать, может и они всплывут.

Я был счастлив, вроде как у меня так много людей, с которыми у нас взаимно все хорошо. Крысы, конечно, социальные животные. Даже моему отцу нужны были друзья, хоть он их и не имел, но был от этого несчастен.

Я все ждал Мэрвина, он обещался прийти пораньше, чего-то там приготовить, но на все забил, как с ним часто бывало. Братишки и сестрички прыгали вокруг меня, играли, удивлялись, сколько я на свете живу, когда я пытался объяснить им про время.

Тут вдруг смс-ка от Мэрвина: «Ужасная ситуация! SOS! но я скоро буду!»

Когда через пятнадцать минут он вошел в квартиру, то, захлопнув дверь, сразу принялся шептать:

– Пришлось с мамкой расчленять труп, короче, не в том месте, не в то время, как всегда. И чего я не сделал вид,