буду. Нет, не стоят жизни и миллиона, и двух, и трех – моей. Нет, не готов. Нет, спасибо. Мне для счастья не требовалось знать, что я погиб за людей, за человечество.

Я мог смотреть в глаза своим друзьям и думать о том, что я не буду спускаться вниз, под землю, и заращивать раны на нашей общей планете.

Я мог надеяться на авось, на то, что пронесет, на то, что мои маленькие грешки останутся незаметными, что какая-нибудь другая крыса, да хоть мой собственный отец, этим займется.

Это как с прививками, понятно же? Пока большинство населения привито, хитрюги могут позволить себе роскошь не колоть своих детишечек, чтоб избежать последствий. Но как только хитрецов много наберется, снова станет страшно.

Вот почему нужны кнут вины и пряник самоуважения. Что-нибудь, что отобьет охоту хитрить.

Но вот чего: а много я кого знал, кто бы хотел работу работать? Так-то, из молодых звериков Эдит и Мэрвин желанием не горели, я тоже. Алесь вот только.

Но, может, этически верное решение состоит вот в чем: для того чтобы сохранить ценность и достоинство каждой отдельной человеческой жизни, можно пожертвовать всем миром. Только задумайтесь на секундочку, может, любовь к ближнему проявляется в том, что он не должник тебе и не раб. И эта позиция, безусловно, приведет к самоуничтожению человечества в кратчайшие сроки. Как все решить? А как решить бескровно?

Два вопроса занимают меня превыше всего. Номер раз: как так выходит, что мы становимся нашими родителями? Номер два, связанный с первым больше, чем мне тогда, в семнадцать, казалось: и где же граница между долгом и самим собой?

Что ты в этом мире задолжал и кому?

Я смотрел на мамку и не видел даже тени этих вопросов. Они все отступали перед ее эгоистичной любовью ко мне.

Я был ее крысенком, и в тот момент ее не волновали чужие дети.

– Боречка, – сказала мама. – Поступи, как знаешь, как можешь. Как тебе сердце подскажет.

– А если оно подсказывает мне жить да радоваться, это значит, что у меня трусливое сердце?

Сам я не трусливый, а сердце – трусливое, вот как. И чего сразу трус, если умирать не хочешь? Если живешь один раз, солнце у тебя будет – одну жизнь, любовь – одну жизнь, разум – одну жизнь, водка – и та одну только жизнь. Чего тогда? Все проебать безжалостно?

– Не значит, Боречка.

Мамка дотронулась кончиками пальцев до моего носа, пощекотала, как в детстве.

– Боречка, хороший мой, у меня нет для тебя подарка.

– И не надо мне подарка, ничего не надо, только побудь еще со мной. Поговори да постоим просто вместе.

– Но вот тебе мой подарок, – закончила она так, будто меня и не слышала. Мамка встала на цыпочки да поцеловала меня вдруг в лоб. И в этом поцелуе было все: нежность, понимание, желание, чтобы мне было счастье.

Тепло ее холодных губ (правда так!) меня всего согрело.

Было и главное: дозволение принять собственное решение. Не в том смысле, что чего-то там новое порешать, а в том смысле, что сердцем его принять, осознать, понять.

Я как бы сказал ей:

– Не хочу умирать.

А она мне как бы ответила:

– Не умирай.

Да и пропала с глаз долой. Осталась в сердце.

Глава 13. Кухонный ножик

А у отца мамкиного мать в оккупацию с немцем одним спала. Как все такие девчата, за шоколад, тушло и колготки. У нее на руках сынок годовалый, а тут – война. В Ивано-Франковске, в городе ее, стояло дохренища фрицев, наглых таких морд. Ну она себе для секса выбрала обер-кого-то-там, бегала потом от него аборты делала и спала спокойно, а Володечка ее шоколадки ел.

Да, шоколадки ел. Ну, значит, трахала фрица своего так и эдак, быстро ему понравилась, он ей мармелад носил грушевый. Ну и всё. А потом она увидела, как этот ее обер-кто-то-там расстреливает не то жидят, не то партизанчиков – маленьких, и ее всю перекорежило. Она жила, как бабочка, не видела зла. Ей было все равно, кто и как, лишь бы чего принес. А тут ей не жилось больше, все думала о мальчишках мертвеньких. А фриц переживал, что она приболела страшно, зиму не переживет, застудилась (это он ошибался, все от земли было, все ее болезни).

Вот лежит, значит, неспокойно ей ночью, а фриц рядом храпит. Морда у него лощеная и выбрит гладко, а мальчики под землей лежат, в общем рву. Расплакалась вдруг, что она полицаечка, что мальчиков жалко и вообще обо всем на свете, о мире, о войне. Фриц проснулся, а она ему:

– Спи, спи.

Она была ласковая тетенька, ручная, он и заснул. У таких тетенек все засыпают. А она босая пошла в ванную, умылась, волосы забрала лентой, как девочка, потом сходила на кухню, письмо трехлетнему сынку написала и с ним еще постояла. Думала, как оно так вышло. Почему она взяла и отказалась от спокойной, сытой жизни? Даже если Советы вернутся, то это не завтра будет, тогда почему?

Думала, думала, не надумала. Взяла нож, вернулась в постель, с ножом легла, я так думаю. Последний у нее шанс был, но что она себе думала, этого никто не узнает – об этом не было в письме, а душа ее с сыном и мужем не осталась.

Короче, прям в горло она ему нож вогнала. Может, башку отхерачить хотела, да не вышло, она ж не Юдифь, а он не Олоферн, у всего в мире калибр поменьше стал.

Сыночка соседям отдала, чтоб спрятали, а сама повесилась.

Она еще долго в Ивано-Франковске висела, в самом центре города, немцы ее не снимали, говорили, сами повесили. А они только перевесили. Победила она.

Приехал муж ее, не знал, что и думать.

Такая история. Вот она молодец или не очень? Героиня или шлюшка? Стоило ей вообще-то сына оставлять? А о муже она подумала?

Но раз такое у нее было сердце, значит, иначе она не могла.

Никого в мире не осудишь, даже если постараешься. И нечего камни кидать.

А это я к чему? Не знаю даже.

* * *

А может, вспомнилось, потому что Одетт нам с Мэрвином в тот самый день, когда я был мудак, кричала:

– Идите домой! Мне не нужны тут пьяные славяне! Вас нужно учить только считать до ста!

Одетт очень нравилась наша шутка про Кобург, про то, что происходит Одетт