Мы как-то бесконечно стучали Эдит в окно коленками, держась за скользкую раму окна. В комнате долго было темно и тихо. Наконец, Эдит заворочалась, а мы все терпеливо стояли, стараясь теперь лишний раз не шевелиться.

Ой, вспомнишь детство, так всегда удивишься, как еще жив.

Она впустила нас, еще некоторое время не зажигала свет и терла глаза. Тоже была пьяная.

Я сидел на ее кровати, пахнущей взрослыми духами («Герлен», как у мисс Гловер, тоже ретро, только еще более раннее – L’Heure Bleue, я узнал название, когда у меня появились деньги, чтобы дарить такое Эдит), и голова у меня кружилась, то ли от высоты, на которой я весь в напряжении завис минут на десять, то ли от алкашки. Мэрвин сказал:

– Ну чего, бухать-то продолжим?

– Продолжим, – сдержанно согласилась Эдит, сложив руки на коленях.

В темных тенях притаилась ее актуальная книжка – «Шум и ярость» Фолкнера. Эдит с ней не расставалась, все зачитывала пассажи из части Квентина, и я всерьез опасался, что по накурке она утопится в бассейне. По стенам Эдит развесила открытки с картинами Альфонса Мухи и всяких других ребяток из европейского модерна. Я ей часто говорил:

– Ты становишься как русский интеллигент, все больше пьешь и все больше знаешь.

– Подождите-ка меня.

Я вышел из комнаты, впустив в нее золотой свет и вырвав у Эдит недовольное шипение, а у Мэрвина приступ идиотского смеха. Пошел такой, значит, к Одетт, думал ей накостылять, потому что она выбесила, но неожиданно распахнул дверь и сказал:

– Я тебе обещал фокус.

– А я тебе сказала, что мне не надо, – сказала она, обернувшись, высокий хвост смешно хлестнул ее по носу.

Тут уж она заволновалась.

– Боишься меня, что ли?

– Я могу заставить любой предмет в этой комнате тебя прикончить.

Ой, что правда, то правда. Мышки хорошо договаривались со своими вещами. Я только хотел облокотиться о стену, как Эдит что-то прошептала, и меня легонько хлестнуло током от модемного провода.

– Да я правда фокус покажу.

Одетт смотрела на меня своими недоверчивыми византийскими, всегда влажно блестящими глазами, широко распахнутыми, как на иконе.

– Ну, я не знаю.

На стеллаже стояли книжки про Гарри Поттера и «Властелин Колец», и «Хроники Нарнии», и бесчисленное количество фэнтезийных романов, о которых я никогда и ничего не слышал. Всю нижнюю полку занимали аккуратно ранжированные по сериям комиксы. Через крутящийся стул был перекинут шарф Рейвенкло, под столом валялась волшебная палочка, которой Одетт иногда собирала волосы, как шпилькой. На компьютерном столе высилась гора дисков с играми для PC и плейстейшн. Нигде не пылинки, не сказать даже, бардак у нее царил или порядок.

Вот весь пол зато был усыпан металлическими деталями, гайками самых разных размеров, железными пластинами, еще какой-то хренотой. Что-то, значит, собирала. Однажды Одетт показывала нам с Эдит ее изобретение – чайник, который может ходить. Правда, воду он подогревать не мог и от силы делал шагов двадцать. Короче, патент у нее не украдут, я так ей и сказал, а она унеслась по лестнице вверх, не слушая меня, в невероятно хорошем настроении.

– Дай пузыри.

– Ну не знаю.

– Чего, совсем не хочешь фокус?

– Ладно, хочу.

Она кинула мне баночку с мыльными пузырями – кислотно-розовую, без лабиринта на крышке, без крокодила. Да и пузыри пахли жвачкой, такая тоска. Ой, не вернешь прошлого, хоть ты взвой.

Вот, значит, я закурил, Одетт наморщила милый носик, весь в веснушках.

Я выдул пузырь с дымом, большой-большой, и отправил его в полет через всю комнату. Это мгновение, крошечное в самом деле, показалось мне бесконечным, невероятно длинным. Наконец Одетт коснулась мыльного пузыря, встав на цыпочки, и дым развеялся. Она завизжала:

– Ого! Вот это да! Как будто он трансгрессировал!

– Господи, Одетт, пиздец, какая ты чокнутая дура, говори на нормальном языке!

Она уже осмелела, выхватила у меня сигарету и пузыри.

– Ну, – сказал я, – развлекайся.

Одетт осторожно, не вдыхая, втянула немного дыма и принялась выдувать пузыри. Они поплыли в мою сторону, один за другим, и, лопая их, я выпускал дым на свободу, он быстро терял форму и исчезал, но секунды, когда дым еще держался в заключавшем его кругу, были невероятны. Красотища неописуемая.

– Ладно, не благодари. Я пошел.

– Эй, подожди. Тебе же нравятся эти штучки, да? Пузыри.

– Ага.

– А фокус откуда знаешь?

– Мамка показала.

Не мог же я ей рассказать про волшебный лес и переливчатые души девчонок. Аж самому смешно.

Она вытащила из ящика еще одну баночку с пузырями, синюю. Так я порадовался, что не розовую, не девчачью. И еще так пузырям порадовался – сам себе бы ни за что не купил, детское это все, я ж не придурок, чтоб в семнадцать годков мыльные пузыри покупать.

– Спасибо.

– А, да не за что. Мне одной банки хватит. Быстро надоест.

Я шел по коридору и пускал мыльные пузыри, прозрачные такие жемчужинки, целую орду. А говорят вечны в мире только скитания да страдания, но смотришь, бывает, на маленькие радости и думаешь: нет, в них самое постоянство и есть, самая соль земли.

Потом, помню, мы с Эдит и Мэрвином лежали на кровати, в темноте, передавали друг другу бутылку водки и вафли, все обсыпались крошками, и я опять выдувал свои мыльные пузыри, совершенно призрачные в слабом свете, идущем от окна. У них только бочка блестели.

Потом, уже абсолютно пьяные, мы придумали гадание.

– Давайте так, – сказал я. – Задаем вопрос, например, как у нас будет с детьми. Значит, размер кружка – это качество. Чем больше пузырь будет, тем круче дети. А если пузырь выдулся маленький, то дети хуевые. Качество определяем по самому большому пузырю, да. А маленькие кружки внизу – это количество. Соответственно – больше пузырей – больше детей.

– Распространенность гадальных практик в дописьменных культурах показывает исключительно ненадежность, неподвластность человеческой жизни того времени даже элементарному планированию. И до сих пор, чем непредсказуемее жизнь, тем больше культура обращается к опыту удачи. Борьба с высокой неопределенностью.

– Бла-бла-бла, – сказал Мэрвин. – А мне заходит. Дай-ка попробую.

Мэрвин едва не выдул большущий пузырь, а тот возьми да и лопни! Обида какая!

– Твои дети могли бы быть охуенными, но будут невероятно хуевыми.

– Так все родители оправдываются, – сказала Эдит.

– А сколько их, давайте-ка поглядим?

– Хера себе! Ты что, трахнешь русалку?

– Почему русалку, Борис?

– Потому что она будет метать икру!

Долго же мы над этим