вот гафель. Большинство этих слов пришло из немецкого.

Тут Мэрвин резко развернулся, направил взгляд камеры на бухую Эдит, та задумчиво кивнула.

– Да-да, – ответила она на немецком, и все засмеялись.

Марина дернула камеру на себя:

– Дай договорить, ты, урод. Но сама я хочу полететь в космос. Тяга куда-то стремиться мне досталась от дедушки, но море я не особо люблю. Звезды – совсем другое дело.

В кадр влез Андрейка.

– Я, это, Андрей. Я не знаю своих родителей, но если они это увидят, то я живу в Лос-Анджелесе. А так я из Киева. Люблю котов. Блин, ну хрен знает, что еще сказать. Вот коты крутые. В следующий раз не умиляйтесь уличным котятам. Большинство из них умрет! Заберете котенка – спасете чью-то жизнь, пусть она и маленькая.

– Пусти Алеся, что за социальная реклама началась.

– А, да, я – Алесь. Это в честь Алеся Адамовича. Я люблю ходить в магазин.

– Что, это всё?

– Это всё. Я люблю ходить в магазин. Что тебе еще надо, Мэрвин?

– Ладно, Эдит.

– Меня зовут Эдит, и я не знаю, что сказать.

– Ты что, о себе ничего не знаешь?

– Знаю, но я не могу так с ходу. Давай без этого. Сними Бориса.

Камера уставилась на меня, и я весь такой сразу напрягся, подтянулся, один-единственный взгляд этой штуки, и у меня сердце стало не на месте.

– Так, значит, меня зовут Боря, сегодня у меня день рожденья. Я люблю могилки, книжки и соленые огурцы.

– Хера себе ты русский!

– Спасибо, Мэрвин. Мой отец говорит, что русский человек должен жить так, чтобы перетерпеть любую ядерную войну, а потом вылезти из бункера, но обязательно с томиком Достоевского в руке.

Эдит пьяным, нервным движением выхватила у Мэрвина камеру.

– А правда, что русские люди – самые мрачные люди на земле?

– Неправда, потому что ты – самый мрачный человек на земле, – сказал я. – Сними Мэрвина.

Эдит покачала головой, и я выхватил у нее камеру. В квадратике экрана, высветлившем все цвета, Мэрвин казался еще античнее, еще скульптурнее.

– Я – Мэрвин Каминский. На самом деле мог бы быть Анджеем или Тадеушем, но мама решила дать мне американское имя. Теперь все странно. Я – оккультист. Также увлекаюсь искусством.

– Господи, Мэрвин, это же не видос для сайта знакомств, это документальный фильм.

– Марина, закрой рот!

– Теперь это точно не видос для сайта знакомств!

Так мы угорели от этих видео, от самого процесса, от того, как на тебя смотрит механический глаз. Кто-то шикарно переделал расхожую фразочку про телок.

– Куда смотрит камера, туда смотрит Бог.

И с этого мы вообще полегли. Лежали прямо на полу под разгонявшим жаркий воздух вентилятором, в комнате с окнами нараспашку, из-за которых доносился гул дороги. Ну, знаете, эти бесценные моменты и даже моментики – абсолютная любовь торжествует, все так хорошо, что не страшно ни болеть, ни умереть, кажется, это будет питать тебя вечно.

Я был такой пьяный, теребил кулон, подаренный Мэрвином, до того, что пальцы пахли металлом, и вдруг понял, что на руке у меня нет той феньки с полинезийским узором. Как я на пьяную голову от этого охуел, представить невозможно. Ой, горе горькое, беда страшная – нет моего браслета.

Это показалось мне тайным ужасом, страшной приметой. Где я феньку мог потерять? Дурным знаком, предчувствием беды слетела в канализации, и я остался беззащитным.

Но теперь-то на шее у меня болталась другая штучка, пусть и не с такой красивой историей. Я хотел какой-то мистической защиты, и мне было за это стыдно. Мне казалось, что дурацкий кулончик спас мне жизнь, что без оберега я погиб бы, что без оберега это и не выздоровление вовсе, а так – глаз бури какой-нибудь.

Нет уж, волноваться было не о чем, я только чуть-чуть потревожился и перестал. Еды было вдоволь, еще оставалось бухло, и мы пустились в обсуждение каких-то вечных вопросов, о бессмертии души поговорили, о том, есть ли она вообще и можно ли ее потерять, о том, что происходит там, где нас нет, и почему-то помнятся мне сейчас отдельные реплики о Людовике XV, вообще не связанные с общим повествованием.

Ой, еще говорили, что жить надо хорошо, в любви, даже к несовершенству. Это родилась мудрая мысль, ее сложно было прочувствовать, крутил ее и так и сяк в своем тормозном мозгу. Потом стали решать, какой фильм поглядеть.

– У Бори день рожденья, пусть тогда выбирает.

– Да, Борь, любимый фильм у тебя какой?

Мы копались в дисках, стояли на коленях, потому что удерживаться на ногах да еще как-то наклоняться было муторно.

– «Смерть господина Лазареску» или «Гудбай, Ленин», – сказал я, взвешивая в руках два диска.

Остановились на «Гудбай, Ленин», потому что из-под тихонькой русской озвучки в нем пробивались немецкие реплики, это значило, что Эдит могла смотреть фильм с нами на равных.

Впрочем, она уже без меня заценила и то и другое кино.

– Знаешь, – сказала Эдит. – Это прямо-таки в твоем стиле. Две черные комедии с мертвыми в конце, одна – сентиментальная, а другая – физиологичная, противная.

– Ну тебя. Все ты в мрачных тонах воспринимаешь. Вот «Гудбай, Ленин» красивый же фильм.

– Ой, я тоже смотрел, – сказал Андрейка. – Вам не кажется, что мы живем в «Гудбай, Ленин»? Ну, кроме тебя, Эдит. Извини.

– Да ничего. Я жила в «Хеллоу, Ленин».

Это я потом понял, что шуточка была про обращение Европы к социалистическому опыту, а тогда только пальцем у виска крутанул.

– Ну, не знаю, по-моему мы шагаем со временем в ногу, – сказал Алесь, макая суши с тунцом в соевый соус.

– Никто из нас даже и не видел Союза, – сказал я. – Чего рядить-то?

Такая это была комедия, что все время сердце щемило. Не так, чтобы плакать, но ощутимо. Ой, в который раз я ее тогда смотрел? Каждую реплику помнил, и вечно слезящиеся глаза Алексовой мамки, и татарскую красавицу-медсестру, и найденные на помойке банки из-под гэдээровских огурчиков.

Но когда с кем-то смотришь кинцо, вдруг подмечаешь больше, острее. Я сказал:

– Ребят, заценили? Когда Алекс говорит про свою учительницу из Минска, его татарская девушка спрашивает: это и все, что ты знаешь о русских женщинах? Понимаете, как все смешалось?

Нашел я какую-то экзистенциальную советскость, и мы ее лениво обсуждали, кидали реплики, как мячики, неторопливо, будто под клеем. Перед экраном шел дым от наших сигарет, делал ностальгическую картиночку еще жиже, призрачнее.

Вот это было счастье, просто лежать и пялиться в экран, отупело,