Шрифт:
Закладка:
Что касается Эдит, она написала один раз.
«Надеюсь, ты не погиб».
И в какой-то степени этого было достаточно.
Короче, я не стал им сразу писать, потому что чувствовал – надо быть в тишине, в покое. Я был хрустальный, от любого движения лишнего уже изнемогал.
Отец принес горячий, сладкий, черный чай, я хлебал его ложкой, как суп. Суп из чашки, чай с ложки – все перевернулось.
– Слушай, а друзья про меня спрашивали?
Очень уж мне хотелось поймать его с поличным. Отец сказал:
– А, да. Этот твой польский вампир заходил.
– Да, ты его с лестницы столкнул.
– Ну, точно. Еще та немецкая девчонка звонила. Очень вежливая.
– Она австриячка на самом деле.
– Да один хуй. Поляки, австрияки. Я не ебу.
Он вдруг замолчал, поставил свою чашку на пол.
– Но у тебя хорошие друзья, Борь. Волновались за тебя.
– Слушай, па, а у тебя лучший друг был?
Мне вдруг захотелось его узнать, по-настоящему. Он мотнул головой, неохотно ответил:
– Наверное, это Колька. И то потому, что рожа, судьбой в родные назначенная, никуда не денется. А просто друзья, они могут и кинуть, если им чего не понравится.
– Сразу видно основу крепкой дружбы.
Хотел, значит, его еще о чем-то спросить, но папашка махнул рукой.
– Пойду на работу позвоню.
А чего будет-то, если я пойму, что ты такой же человек, как все земные люди?
Ой, опять выпил синего сиропу и опять спал. Не то в нем чего-то этакое было, не то меня тащило от температуры, но после сна я долго качался на волнах, и комната кружилась-кружилась, я открывал глаза, и потолок вертелся надо мной, будто меня несла какая-нибудь карусель.
Ну почему я?
А почему не ты-то?
Все было случайно и бессмысленно, это меня убивало, но не только. Странный покой имелся в хаосе.
Ну вот ты, ну вот сейчас, но случиться-то может все что угодно. Какая тогда разница, что за карты тебе вслепую выдала судьба (далеко не та капризная телка, которую так стремился ублажить Мэрвин, скорее уж безумная старуха)? Все может измениться в любой момент, и нет ничего стабильного.
Ой, освобождающая вещь – этот ваш хаос, этот хтонический ужас миллиарда ответов на один вопрос. Потому что, послушайте, если план существует, великий план всех наших судеб, то я не хочу быть его частью.
Если есть ответ на вопрос «почему я», то сам вопрос этот – бессмысленная штука.
Но я не верил в жестокость Бога, в жестокость Матеньки, даже в жестокость природы.
Только в непредсказуемость исхода, в случайность. В тот момент я был абсолютно спокоен и счастлив хоть тем, что никто не задумал мне горя, что так случилось, но это все.
Потом, выздоровев, я снова верил в долю, в свою судьбу, в то, что от нее не убежать, от нее не спрятаться. Но тогда, думаю, это меня спасло. Великое освобождение кружащегося, огромного мира, ослепительного мира вокруг меня.
В здравом состоянии в такое не поверишь, всегда мы ищем порядок. Таких цифр не представишь, когда не охвачен высокой температурой.
Нет, ну я далек от того, чтобы считать, будто мне было откровение, будто я что-то о мире понял. Оно и так, и этак может оказаться – никому знать не дано.
Да уж, никаких божественных откровений, но мысль о том, что все может повернуться как угодно, откуда-то меня вытащила. Я, может, без нее умереть мог. Я думал об этом, много.
Ну да ладно, в общем, уснул я в крутящейся комнате, в крутящемся мире, прямо на этой карусели под названием жизнь, и мне снилось, что я малыш, и мы с мамой гуляем. Она казалась мне такой большой и такой надежной. Это теперь я знал, какие у нее маленькие ручки.
В продмаге она купила мне промасленный пирожок с капустой, и я подарил ей обратно его половину. Все было так просто, я весь закутался в шарф, в пуховичок, и мне было тепло, только ресницы жгло морозом.
Сон был реальный, в том смысле, что он скорее был воспоминанием, чем фантазией. Мозг достал откуда-то из темноты моменты такого искреннего счастья – сибирского бледного солнца, маминых рук, простой еды, вкуснее которой не было на свете, скованного холодом скверика.
Мама говорила:
– Боречка, я самая счастливая на свете.
– Почему такая? – спрашивал я.
– Потому что у меня есть ты.
– А до того, как я у тебя стал?
– До того я готовилась к твоему появлению.
– А еще до того?
– До того я встретила твоего папу. Я всегда в моей жизни шла к тебе.
– А когда я вырасту?
– Тогда я буду вспоминать тебя маленьким мальчиком, как сейчас.
Кто ж знал, кто ж знал. Ну кто тогда мог догадаться?
Она была пьяная, но только чуть-чуть. В самый раз, чтобы расчувствоваться. Не могла позволить себе расплакаться, на морозе это больно.
Моя мать не была образцовой, а есть девчонки, которые сказали бы, что она не заслуживала ребенка. Но я любил ее, и она всегда была честной со мной.
Она могла дать мне только любовь, и этого мне досталось. Кем бы я был без нее? Может, и отцом своим.
Ребенок, он как калейдоскоп, он – разбитые образы его родителей, кусочки, тревожные звоночки.
Она смотрела на меня и говорила:
– Я бы хотела увезти тебя на край света.
Тогда я не понимал, почему она это говорит. Мы, в конце концов, и так были уж крайнее некуда. Была б Земля плоская – в космос бы провалились.
Мама смотрела на меня сияющими глазами, мяла в руках полиэтиленовый пакетик, рвала его на кусочки.
– Тебе плохо? Дурно тебе? – спросил я на украинском, я уже знал, что если хочу получить настоящий ответ, то и обращаться к ней надо на языке ее детства.
– Нет, – ответила она. – Просто думаю о том, каким ты вырастешь. Это такое чудо, что ты станешь взрослым мальчиком. Мужчиной. Как папа.
Уж тогда мне не очень-то хотелось становиться как пахнущий водкой отец, жутковатый, с немигающим взглядом.
– Братик мне сказал, что все растут, чтобы делать других детей.
– У них все проще. Человек растет, чтобы узнавать новое о мире. Когда мы заводим детей, мы узнаем что-то новое о других, о себе.
Она была очень разговорчивой, очень мудрой. Спешила
