как утонул, тут же все пеленой заволокло, но этот хорошо знакомый туман быстро отступил.

– Я хочу есть.

Ой, на кухне тогда стоял целый ящик этих уорхоловских супов. Ну, не уорхоловских, конечно. Красно-белые супчики «Кэмпбелл», я их тогда на всю жизнь вперед объелся. Там все просто: открываешь эпическую эту банку (хотя они не такие минималистичные уже были, как у Уорхола, с картинками даже, но все-таки узнаваемые), хреначишь жижу в кастрюлю, водой заливаешь, ну и доводишь до кипения.

Короче, отец мне с кухни кричал.

– Чего хочешь? Есть томатный суп, есть лапша с курицей, грибной, есть э-э-э, с бычьими хвостами, что ли, жидкий холодец, наверное, есть…

– Томатный! – крикнул я, не дожидаясь, пока он перечислит все.

Думать мне не хотелось, я просто последовал за первым словом, и оно привело меня к горячему, островатому супу – томатный сок да бульон из коровки, и лишнего-то ничего нет. Идеально было, я ничего вкуснее не ел, аж слезы на глаза навернулись. Пил я суп прямо из чашки, а отец смотрел, как жадно я его хлебаю.

– Осторожнее. Обожжешься.

– Да не, – сказал я, и тут же обжегся.

Ой, ну это было такое ничто по сравнению с болью от кашля, я и не заметил почти.

Поел я и чуточку окреп, повернулся к нему.

– А сколько я так лежал?

– Девять дней.

– Так сильно болел?

Раньше простуда у меня не держалась дольше трех суток, я привык к тому, что иммунитет у меня железный. Меня такой ужас накрыл. Первый ужас от несовершенства своего тела, от его предательства.

– Так болел, – сказал он. – Я тоже в первый раз сильно заболел.

Он умолчал, но я видел, отец хочет добавить: «но не так надолго» или «но не так страшно». Как знать.

– Я тебя тем колол и этим. Ничего не помогало.

Ну какие антибиотики там? Верные еще не изобрели. Вот вылезет дрянь, эпидемия значит, тогда люди вакцину придумают, лекарство, а от того, что еще в мир не пришло, а только во мне заперто, у существующих таблеток толку нет.

Болезнь, которую я подхватил, не подцепит от меня ни один человек. Она исчезла с карты, она умерла, как оспа, во мне умерла. Я – саркофаг для эпидемий, ни заразить никого, ни вылечиться до конца (кашляю я с того времени всю жизнь). С этой точки зрения оно, конечно, смешно слушать про наших братишек и сестричек да про чуму.

Отец все смотрел на меня с искренним, обнаженным отчаянием.

– Я думал хоть симптомы снять. Хотя бы симптомы. Как у бешенства. Лечение симптоматическое.

Он хрипло засмеялся.

Если не получилось смерти на стороне найти, так крыска умирает по двум причинам: во-первых, болезней накопилось слишком много, и всё, спина верблюда, последние там соломинки. Во-вторых, всем случается проиграть в русскую рулетку: подцепил что-то особенное, сильное, совершенно смертоносное, да и все. Вали в темноту.

Весь ужас этого только начинал до меня доходить. Я еще сам себе не верил.

Мы сидели, слушая гул машин, я пил свой суп, а отец – водку. В горле у меня жгло, пылало, и вовсе не от горячей еды.

Я не знал, что ему сказать? Нет, ну правда. Разве что «зачем ты так со мной, папа?». Но что-то в нем было такое, что я его жалел, что я хотел его защитить.

Отец прижал ладонь к моему горячему лбу, цокнул языком.

– Я хотел парацетамол взять. Но сказали, эти таблетки – то же самое. Травят друг друга всякой херней.

Я уже выпил таблетку, а отец еще долго смотрел на пачку «Тайленола».

– Сказали: то же самое, – повторил он.

А у меня как язык отнялся. А потом я заплакал, словно ребенок, от страха и от боли. Бля, мне так стыдно потом было – здоровый мужик, да мне ж шестнадцать. Ладно, когда смотришь на абсолютную темноту, ладно, когда кого-то жалко. Я был очень сентиментальным, у меня сердце рвалось, когда я кого-нибудь слушал, что-нибудь смотрел или читал, мог заплакать от печали по кому-то, но не по себе, нет.

– Ну, ну, ну Боря, – говорил он.

А я-то девять дней провалялся в аду да в бреду, как у Янки Дягилевой поется, и чуть не провалился к паршивым чертям. Господи ты боже мой, умереть же мог.

Я плакал, а отец нервно вертел в руках всякие упаковки с лекарствами.

– У них в составе этих хреней от простуды, ты представляешь, все на свете есть, даже снотворное.

Плакал и плакал, плакал и плакал. Ну еб твою мать, думал я, уже остановись-ка ты. Вдруг отец поднял на меня взгляд и сказал:

– Борька, ты знаешь, как я в первый раз тебя увидел?

Я от неожиданности даже отвлекся от судьбы своей горестной, взглянул на него, глаза потер.

– Чего?

– Чего слышал.

– Не знаю, наверное, когда маму из роддома забирал.

– Ну, точно. Там к детям не пускают, с женой только в холле можно пообщаться, передать там чего. Катька тебя один раз вынести хотела, но ее спалили. Шухеру там навели, так и не познакомился с тобой. А тут, значит, забираю ее, бухой просто в сопли, счастливый такой, но стремно все равно. В таксо мы сели, только тогда я решился на тебя посмотреть. Это было какое число-то? Ты девятнадцатого апреля родился, а выписали ее когда?

Отец поцокал языком, положил руку, пропахшую табаком, мне на лоб.

– Да, смотрю, такой ты маленький, как игрушка. Я рад был ужасно, когда Катька беременная стала, но не верил, что меня это все так впечатлит, что я увижу тебя, и это будет удивительно. Ну, младенец и младенец. А тут – мой сын. Маленькое такое существо, крошечное еще. Не верилось, что ты вырастешь, что будешь ходить, говорить, что однажды станешь взрослым. А ты на меня был похож и на нее. А я ж Катьку так люблю. Ты – как мы с ней вместе, – а уже другой человек. Как доказательство, что мы были. И за палец ты так хватался, шустрый был, я не могу просто.

Я слушал его, и отчасти не верил тому, что слышал. Впервые он так при мне рассентиментальничался, по крайней мере, впервые за долгое время. Может, еще тогда, в Валькé.

– Я вообще-то младенцев ненавидел. Один Колька чего стоил, мне три года было, когда он родился, в пять его уже помню – кошмар был. Как вцепится в меня, и таскай его на своей ноге.

Замолчал отец, посмотрел на меня. Такая