Шрифт:
Закладка:
А хер с ним. Про тот вечер, первый мой вечер снова здесь, на земле, надо еще сказать. Отец меня тогда любил. По-настоящему, как любят своих детей эти, ну как их там, нормальные люди. Как оно принято в семьях, где родители не вынуждены учить своих детей калечить себя.
Как-то Эдит сказала мне: дисфункциональные семьи чаще всего дисфункциональны не в первом поколении.
Ой, наука психология, ее придумали заранее. Говорили: от осинки не родятся апельсинки.
Отец был в каком-то смысле нищим, его где-то обокрали, он не понимал, что с ним происходит, не понимал, кто в этом виноват, и понятия не имел, что ему вообще-то делать с самим собой. Тоскливое зрелище мой папка.
Поубивал бы людей, которые не учат своих детей любить, но это ж тоже проявление нелюбви, ненависти, это – часть проблемы. Короче, все я про отца понял, что он Сизиф такой, тащил свой камень и знал: спустишь его со скалы и тотчас же к нему вернешься. Нет-нет, нельзя ответить однозначно, хороший он человек или все-таки не очень.
Вроде бы такой урод, но что бы мы без таких уродов делали?
Про хороших и плохих людей мы, кстати, разговорились.
– Хороший человек, он всегда одинаковый, – сказал мой отец, когда в первой серии «Клиент всегда мертв» Нейт смотрел на своего отца, уезжающего на автобусе в никуда. – Хорошие люди делают одни и те же вещи. А вот мрази, ублюдки, все они разные. Один врет, другой ворует, третий дает жене по ебалу, четвертый убивает детей. Плохих людей сто сортов. Если перефразировать Толстого: все хорошие люди хороши одинаково, а все плохие люди плохи по-разному.
– Уж слишком ты его перефразировал.
– Нет, ну а ты не согласен?
Отец взял пульт, хотел было включить следующую серию. Мирно гудел в плеере диск, а в голове моей шумело, звенело, как в аэропорту. Я закрыл глаза, и веки показались мне очень горячими. Когда открыл, отец так и сидел с пультом в руках, смотрел на меня.
– Не очень согласен, – сказал я, наконец, потирая лоб. До ужаса я был горячий, казалось, на мне яичницу можно жарить, как на трубе теплотрассы. Воздух входил в легкие с присвистом, тяжело прорывался.
– Думаю, – сказал я наконец, послушав, как сам дышу, – что плохих людей не бывает. И хороших не бывает – для справедливости.
– Четвертый, я напомню, убивает детей.
– Ну я чего, оправдываю его, что ли? Я просто к тому, что нельзя прям однозначно сказать, почему человек то или это делает, что его сюда привело.
– Ох, ну ты теперь, Боря, будешь оправдывать свое мудачество тем, что у тебя в детстве велосипеда не было?
– Бля, какой велосипед, ты меня бьешь смертным боем!
– Не матерись.
– Ладно, ты послушай. Дело не в том, что можно людям херню всякую спускать. Этого нельзя – они от этого распоясываются. Надо наказывать, если украл, убил. Но не делать вид, что это люди какой-то другой породы. Что они другие, чем ты. Что ты их лучше. Потому что на самом-то деле есть концепции жизни, при которых ты таким долбаебом станешь, что Гитлер с Чикатило будут слезами умываться. И наоборот. Ты вот что, по-честному, знаешь про людей, про себя там, про других? Одна загадка, черная, тайная. Человек – вода. Ты его в сосуд налей в один, во второй, и увидишь, какой он разный с другими, какой с другими одинаковый.
Смотрел отец на меня, смотрел, а потом присвистнул, тут же себя оборвав (денег не будет!).
– Тебя этому в школе учат?
– Не-а, но если книжек много читать, начинаешь думать. Когда я скучаю, я думаю о таких вещах.
– С возрастом пройдет. Я стараюсь уже ни о чем не думать.
– А чего ж ты делаешь, когда один остаешься?
– Водку пью, чтобы себя забыть.
Ответил он легко. Без какой-нибудь там драмы. Не было здесь высокой трагедии, так, мелкая печаль, о том, что ушло, не сбылось, не возвратится, о всяком таком.
Ты человека узнай, почитай его как книгу, да поймешь. И страшного человека поймешь, и святого. Мальчика поймешь, девочку, русского, индийца, шамана и физика. Кого надо, того и поймешь. Тут главное не бояться смотреть и видеть.
Ой, как боимся на себя в других посмотреть, в луже отразиться или в прекрасном озере – неважно. Боимся позавидовать, боимся испытать отвращение. Поменьше б гонору, так люди всей Земли уже за руки бы взялись. Я верил в это, как старички в идею мировой революции.
– И что – теперь врагов щадить? – спросил отец.
– Ой, ну ты чего, не в идеальном же мире я живу тоже. Кого надо щадить, а кого нет, но все следует делать без гордости, с юродством каким-то, понимаешь?
– Что-то понимаю, что-то нет.
– Все как в жизни. Как у людей с людьми.
Он закашлялся, потом ушел на кухню делать мне крепкий, сладкий чай. В плафоне люстры бился мотылек, тень его была огроменной, жуткой. Мне стало страшно, я захотел, чтобы отец вернулся, но с тех пор, как ты перестал ссаться в постель, звать взрослых уже стыдно. Лежал себе и лежал. Подошли братики с сестричками, залезли на кровать, сочувственно по мне походили, потыкались мне в лицо носами.
– Хочу уже выздороветь, ребята.
Ответом мне было многоголосое пожелание самого лучшего. Какой-то брат с покромсанными ушами даже принес мне кусочек гнилого яблока.
– Спасибо, конечно, но, может, и не стоило.
Запищал об обиде, о личном оскорблении. Ой, странно это, они в чем-то словно люди, в том смысле, что у всех живых общего есть, а иногда – совсем иные.
Я, конечно, подумал о своих друзьях, о том, что они меня уже обыскались. Умудрился, значит, выползти да найти телефон. От Мэрвина пришло множество эсэмэсок.
«Эй!»
«Где ты?»
«Боря! Ты меня игнорируешь?»
«Я так обдолбался, нам нужно встретиться!»
«Все, я сам к тебе иду!»
«О господи, Скорпион сегодня должен приложить усилия, чтобы сохранить важные социальные контакты!»
«Твой ебаный папаша спустил меня с лестницы».
Ну и прочее, всего уже и не упомнить. Только вот он мне каждый день писал, писал, что происходит, как Маринка с Андрейкой, как Алесь, что они вместе делали. Уверял, что я должен скоро
