Шрифт:
Закладка:
Продолжил папашка:
– А Катечка и сказала: погляди, Виталик, это ж мы с тобой. Наша с тобой книга, наша с тобой картина, наша с тобой музыка.
Снова замолчал, не глядел на меня больше. Я закутался совсем в одеяло и слушал его внимательно, будто он сказку рассказывал. И точно – сказку, не могло ж это все быть с ним.
– И тут меня прибило. Я подумал, что ты вырастешь, Боря (а ведь ты тогда еще и Борей-то не был), и ты будешь страдать. Вот так, как сейчас. Потому что ты должен. Потому что за тебя этого никто не сделает. Потому что… Блядь.
Он отставил бутылку водки, посмотрел на меня.
– Такое маленькое, маленькое существо, а родилось только для терпения, для изнуряющего труда. А мне хотелось, чтобы ты был счастлив. Но кто я такой? Какое я право имею желать тебе лучшей жизни-то? Есть вещи огромные, они со мной и с тобой ни в какое сравнение не идут. А не заводить детей, не заставлять их страдать, это что? Это дезертирство перед будущим. Побег. Нельзя бежать, даже оглядываться нельзя.
Закурил отец, и по комнате поплыл дым, от него во рту стало горько-горько, но мне все равно захотелось затянуться.
– И что? – спросил я.
– И то. Я не думал об этом до того дня, когда тебя увидел. О твоей судьбе. Был ты еще у Катьки в животе, и я не загадывал. А теперь встретился с этим лицом к лицу. С правдой о себе. О том, во что я верю.
Жестокая это была правда, надо сказать, абсолютно дикая в каком-то смысле.
– А с другой стороны, всем велено продолжать себя, – задумчиво сказал отец.
Искал себе оправдания. Я ему помогать не собирался. Ой, я был в тот день неразговорчивый, необычный. Он это чувствовал, может, потому так болтал лихо.
– Катька смотрела на меня и как бы поняла, что я чувствую. Заплакала. Водитель еще посмеивался, думал, что это она от счастья. Ты еще только родился, Борь, а тебя уже оплакали. Приехали мы домой, она тебя – ласкать, целовать, а я и не подойду. Смотрю на тебя волком. Такой ты маленький был, мне не верилось, что люди бывают такими маленькими, что я сам таким был.
Ну да, ну да, все рождаются, все взрослеют, все стареют, все умрут. Некоторые пораньше. Большую часть жизни мы ни в детство, ни в старость не верим, а толку-то? Ой, у старости один вариант не наступить. У детства один вариант не закончиться.
– Ну, я понял тебя. Ты виноватым себя чувствуешь.
И справедливо же. Но этого я не сказал. Я не из тех был, кто швыряется словами вроде «зачем вы меня родили». Слишком уж абсурдно это, в другой день бы все сделали на продавленном каком-нибудь диване, и жил бы уже вовсе не я. Другой какой человек. Такое чудо, если вдуматься. Чего тогда Богу в лицо плевать?
– Я никогда не думал, знаешь, у окошка тебя оставить на ночь, чтоб помер и не страдал, или еще что-то. Это слабости все, глупости. Я думал только о том, что я привел в мир существо, что у тебя будет все, что есть у человека – будешь что-то любить, что-то ненавидеть, – но ты рано умрешь и много пострадаешь.
– Я люблю тебя.
– Что?
– Я люблю тебя, папа.
Как мне трудно было это выговорить, и голова заныла, и ребро, сломанное давным-давно. Он посмотрел на меня темно и грустно, а потом вдруг сказал:
– Ты знаешь, Борь, когда я Катьку на аборт заставил сходить, я, может, и не очень-то верил, что это не мой ребенок.
– Ну кто ж теперь разберет, кто из твоих детей счастливее?
– У меня один ребенок.
– Ну да, точно же.
Мы с отцом оба засмеялись, хоть никакой шутки не было. В моем горле так же хрипело, как и в его. Я подумал, что теперь мой голос, когда я вырасту, станет почти неотличимым от его голоса.
– Ладно, хер с ним. Это все неважно.
Отец хлопнул себя по коленкам, поднялся.
– Что болит?
– Все болит, – сказал я, вроде как с насмешкой, весело, а потом с удивлением понял, что не соврал. – Но я ничего не хочу. Я буду спать.
– Ну и хорошо.
У кровати моей стояли два пузырька с сиропами, близнецы-братья фактически – DayQuil и NyQuil. В одном жидкость была рыже-красная, а в другом – фиолетовая. Солнце и ночь, ой такая поэзия у меня была с этими сиропами, я их столько выпил, почти ими спился.
– Выпей синюю. Там снотворное есть. Поспишь нормально.
– Она ж на ночь.
– Ой, у тебя сейчас всегда будет ночь.
Налил мне в колпачок фиолетовой, резко пахнущей хрени, но не ушел. Лег опять на матрас, вытянулся весь как-то и глаза закрыл. Он ведь тоже болел. Всегда он болел.
Я проспал несколько часов, мне снилась мама, только она была маленькой девочкой, как на фотографиях. Она меня дразнила, показывала язык.
Прямо, прямо, прямо,
Там большая яма.
В яме той сидит Борис,
Повелитель дохлых крыс!
Мне было так обидно, но в то же время я чувствовал большое облегчение от того, что она жива и впереди у нее еще много лет. А проснулся от боли, от трудного дыхания, от какой-то смутной тоски – когда болеешь, такое бывает. И все-таки я был счастлив. Рассказать нельзя, а я расскажу. Я был так счастлив просто не быть мертвым. Мне казалось, что со мной еще не происходило ничего лучше этого разрывающего легкие кашля, этой ужасной головной боли.
Отец принес мне еще супа из красно-белой банки, я его похлебал, а потом весь день смотрел «Шесть футов под землей», как же его у нас перевели-то? «Клиент всегда мертв», по-моему, такая мелодрама про семью, типа Санта-Барбары, только глубокая, искренняя и про похоронное агентство. Каждая серия – труп, какая-нибудь новая смерть, рыдающие родственники, гробы, долгие прощания.
Мы с отцом смотрели этот сериал запоем, смеялись и плакали, поглощали консервированные супы – Господи, если вдуматься-то, какое это было счастливое время.
Как много хорошего я видел, когда мне было нестерпимо больно.
Ну и всегда так, все в жизни переливчатое, переменчивое – у всякого удовольствия есть привкус отвращения, страдания, но и всякий ужас по-своему прекрасен. Вот
