Мама торопилась.

– Замерз? Домой пойдем?

– Не знаю, не хочу домой. Мне гулять нравится.

Ущипнула за щечку, посмеялась.

А теперь она умерла, а я совсем взрослый стал. Во сне я это хорошо осознавал.

– Столько всего тебе показать хочу. Знаешь, какой город я хочу увидеть?

– Какой?

– Париж.

– А это где?

– Во Франции.

– А это где?

– Далеко-далеко.

Далеко-далеко мне тоже хотелось увидеть.

– Берлин, – говорила она. – Лондон. Рим. Столько волшебных и чудесных мест. Пока ты маленький, мы должны все с тобой увидеть. Хотя бы на картинках.

Ой, сколько же дней оставалось до смерти ее? Тридцать, сорок? Может, сама кинулась, конечно, но сколько у нее было планов. И все-таки чувствовала ведь. Не знала, нет, но тревога ею уже овладела.

– Боречка, а папу ты любишь?

– Ну. Не знаю. Наверное.

Крысенок, ребенок, котенок, щенок – он всякого любит. Ему бы ласки да еды, он тебе к кому хочешь привяжется. Вроде бы все просто, я всегда ждал отца, он привозил из Норильска вкусности, которых в Снежногорске не сыскать.

И все же я чувствовал себя обманутым, обиженным. Я думал, что заслуживаю его любви, а оказалось – нет. А почему я так думал? Из беспамятства еще идет, из младенчества.

– Ты его люби.

– Не буду его любить, он мне голову оторвет.

– Нет, Боречка, не в этом дело. А в том, чтобы выручать друг друга, в том, чтобы помогать друг другу. Мы тебя по большой любви родили, мы тебя любим.

Все это казалось мне тогда таким неуемно слащавым, сентиментальным. И во сне-воспоминании тоже, хотя я и понимал намного больше обо всем: о разговорчивой маме, о своем отце, о смерти и о любви.

Ну чего ты несешь, я думал, вот он тебе пропишет, будешь с синяком ходить и о любви говорить?

Я ей не верил, я на нее даже злился. Я понимал ее так же мало, как когда подслушивал ее разговоры с бабушкой. Помню, как мама бабушке говорила всякое такое, что теперь уже ничего не значит.

«Да слушай, ма, Светка же из тех, кому хуй из-за угла покажи, и она залетит».

«Ничего не хочу слышать про ваучеры больше!»

«Да мне сегодня снился гроб с зерном. Это к чему вообще? Посмотри-ка в соннике».

«Как Боречка? Маленький, хорошенький пасючок. Фото Виталька обещал выслать вам завтра…»

Это все были взрослые разговоры, мне тогда мало что было понятно. И во сне я тоже мало что понимал про мамку и про ее короткую жизнь. Мне казалось, я снова такой маленький и такой глупый.

– Ну ладно, я понял про выручать, про помогать. Пошли на качельки теперь.

Она засмеялась и сказала:

– Ничего ты не понял, но ты поймешь. Ты самый умный мальчик на земле.

А потом вода зажурчала и унесла мою мамку с собой. Я проснулся взрослым, среди ночи и судорожно стал искать ее.

Не было, не пришла. Но что-то она такое со мной сделала этим сном-воспоминанием, сном-и-воспоминанием. Больше мне пользы от нее было, чем от «Тайленола», и ото всех на свете таблеток, и ото всех сиропов в мире.

Глава 12. Неволя

Папкин троюродный брат, Васька, сел в тюрячку за разбой, еще ментов каких-то пострелял. Так он об этом досадливо говорил, словно комара случайно убил, а это же живые люди. Кому как, а мне ментов было жалко, каждый человек в смерти открывается беззащитно, печально, а кого не жалко-то?

Ой, наполнись-ка сочувствием ко всем земным людям, ну хоть слегка, и сразу увидишь, как оно все плохо на самом деле обстоит. Наберись жалости на каждую песчиночку на пляже, и станешь мудрым, как Будда.

Мне и Ваську было жалко, хотя он беспримерный мудак. В тюрячке вдруг изменился, стал отцу написывать, как оно, как живется, о чем поется. Говорил, тетенька у него есть, пишет ему длинные письма и присылает сласти. Ездила в Турцию, значит, одежду покупать (она на рынке работала), и про него не забыла, привезла рахат-лукум.

А буквы-то, писал Васька, не наши, турецкие, не врет, значит, что импортный.

Тетенька была примечательная: немного говорила по-турецки, немного по-польски, умела ко всем подход найти, к кому лаской, к кому разумом. И жила-то она в Москве, работала в Лужниках, с семи утра стояла, куртками торговала. Работящая была, всем тетькам тетька. Короче, он писал отцу, как ее любит, что жизнь свою переоценил, что болеет здесь от тоски, цитировал Пушкина, вскормлённый в неволе орел молодой, значит.

В общем, совсем другой человек. Отцу все это не особенно интересно было, а вот мы с мамкой следили за Васькой и его тетькой (которой имени даже не знали), как за героями мексиканского сериала.

Не скажу, что я в него-таки верил. Жалостливый-то я жалостливый, сентиментальный я человек, а Ваську знал немножко, он и приезжал один раз, правда, уже после отсидки. У мужика три зуба золотых, весь в синих партаках, курит «Приму» и всех на хуй посылает, прям через слово.

Даже мамка краснела, хотя, может, и от водки.

Значит, хлопотала его тетенька за него, всех оббегала, кого могла, заявы там писала, ну и все, освободили его досрочно, за год, что ли, или даже за полтора. А поведение у него, надо сказать, было хорошее – за все, говорил, каюсь, про все душа болит.

И болела, когда один-то в камере сидишь, ясен хуй, что все болит, и душа, и сердце, и мозг.

Ну вот, значит, приехал он к ней, трахнул ее хорошенько, щей похлебал, поспал на югославском диванчике, «Нескафе» попил. Затемно тетька его на работу ушла, возвращается домой счастливая, при мужике, а мужика и запах исчез. Ни мужиком не пахло, ни ложками серебряными, ни двумя тысячами долларов, которые она в наволочку вшила. Ой.

Я и не думаю, что Васька в самом деле ей врал все время. Любил ее – правда, каялся – правда, просто на воле это совсем другой человек.

Тюрьма – особое место. Вид принудительной аскезы. Знай себе думай, как ты жизнь жил. Кто-то тебя взял да и вытащил из течения дней, рука Бога к тебе протянулась, за шкирку тебя и в отдельную клеточку. А ты думай – зачем. Может, неправильно ты живешь?

И люди, они так в тюрьме и думают: неправильно я живу. А потом вернулся, вдохнул свежий воздух, которого и запах забыл, да давай за старое. Это от того, что