Шрифт:
Закладка:
Еб твою мать, не происходило почти ничего, но как я боялся, что он умрет. Я знал, что это было возможно. Всегда возможно, стоит только хапнуть лишнего.
Что я тогда видел – да просто темнота, сияющая такая, обсидианово-сверкающая чернота, потихоньку исчезала.
Что я тогда видел – то без мата и без молитвы не рассказать.
Он ее вполовину угомонил, эту темную фистулу. Потом отшатнулся от нее, словно маленький ребенок от отцовского удара (сука, какая ирония), обернулся ко мне, и я увидел, что из носа у отца хлещет кровь. Он не обращал на это внимания, даже не вытирал ее рукавом. Глаза у него были совершенно ясные, но очень больные. Его затянуло в долгий, мучительный приступ астмы, потом папашка выдавил из себя:
– Иди сюда. Я за тебя сделал половину работы. Теперь ты.
Говорил он отрывисто, с каким-то лающим призвуком, берущимся из легких. Я побрел по сточным водам, не чувствуя ни холода, ни отвращения. Когда я оказался рядом с отцом, то ощутил, какой от него льется жар. Температура у него, должно быть, подскочила под сорок. Он порывисто обнял меня, надолго прижался губами к моему виску. Не отпускай меня туда, думал я, передумай.
Меня так колотило, что я вообще не был уверен в том, что смогу пошевелиться. И отец сам толкнул меня вперед. Я инстинктивно выставил ладони и попал прямо в мерзость, прямо туда. Во-первых, мне понадобилось совершить некоторое усилие, чтобы не провалиться в черноту. Усилие было, конечно, абсолютно рефлекторным, потому что ни на какое сознательное действие меня бы не хватило. Часть меня (какая-то самая главная часть меня притом) знала, что там, за темнотой, жизни нет. Там ничто не живет, абсолютная пустота, никаких даже плохих парней, никаких тварей из кинговского «Тумана».
Там ничто не может быть, потому что сама суть этого пространства противоположна бытию.
Да и про пространство я не уверен – это никак не назвать.
Дальше все происходило без моего ведома, на одном инстинкте. Я почувствовал, как оно в меня утекает, и даже как я сам что-то для этого делаю, пользуюсь Матенькиной силой.
Как об этом всем рассказать? Не расскажешь. Был холод, нечеловеческий холод, но меня сразу бросило в жар. Вот это помню, а дальше такая тьма – глаз выколи. Ни с чем не сравнишь. Я не видел ничего, я не слышал.
Хотя вообще-то думаю, что не видел и не слышал я ничего нормального. Какой-то был далекий гул, ужас космоса. Мне ломило кости, у меня в голове пульсировала, расширялась и сужалась от жара и холода адская раскаленная игла. Я всегда думал, в книгах эта описание – брехня. Про, знаете, засевшую в голове иглу, типа не может оно быть так, головная боль – тупая, медленная.
Но так оно и было – игла.
Что еще? Что-то очень чужое, как смерть, и я подумал с ужасом, это вообще была моя единственная внятная мысль, что вдруг мы уходим туда, вдруг есть только это.
Дышать было невозможно, и все нарастало. С каждой секундой узнаваемого и знакомого оставалось все меньше, а потом, господи боже ты мой, я почувствовал во рту привкус крови – сильный, резкий. У меня был полный рот крови.
И как я был этому рад. Потому что в крови была земля, было мое, родное, ужасное, но близкое. Кровь моя состояла из того же, из чего вся Вселенная. Я был со всем един, и ничего в мире в этот момент, даже самых ужасных вещей, не боялся.
У меня изо рта хлынула кровь, и отец оттащил меня, прижал к себе, я слушал, как быстро бьется его сердце. На стене рядом с картой было чисто, ничего необычного, ничего страшного.
Сука, это стоило мне всего. Стоило мне всего, что я в жизни знал.
Вырубился, конечно. Даже порадоваться этому успел: я не знал, как дойду до люка, как дойду до машины, как дойду до дома.
А когда сознание теряешь – такое спокойствие. Не думай об этом, и всё. Ни о чем не думай.
Глава 11. Вышло время твое
Вот дед умер, значит, и всю ночь, так полагается, перед тем, как его сожрать, отец с дядей Колей сидели у гроба с покойничком.
Желтый весь он лежал, восковой. Сидишь с мертвым, а там не мертвая тишина – бродит еще в грудной клетке воздух, а бывает, и хрустнет что-то в глубине тела, то обмякшие совсем мышцы на кости, может, давят, кто его знает. Это ж какая тяжесть – все твое земное тело без души.
Вот, короче, сидели с ним, молчали. О нем бы хорошее чего сказать, а даже дядя Коля не нашелся, только все почесывал себе глаз, делая вид, будто он очень занят.
Отец сидел, сидел, тут ему скучно стало, принялся готовиться к поминкам – то унесет, это принесет, и каждый раз, как мимо деда пройдет, то вилкой его ткнет, то ущипнет, вот на него салфетки положил, банки с майонезом.
Дядя Коля сидел, сидел, мучил глаз свой, а потом вдруг:
– Ну ты больной, что ли, Виталь?
А дед лежал, и непонятно было, как он вообще только сегодня умер. Ногу ему в больнице отхуярили, глаз один не видел уже, зубов ни единого не осталось. Жена его спала за тонкой стеночкой, две слезинки уронила, и все, не ночевала с ним. Ну и правильно в принципе, она-то волчьей породы, иной. Не родня ему, если так подумать, и замуж обманом взял, и жил во лжи. Не по справедливости все – волки этого не ценят.
Ну вот, значит, смотрел отец на дядю Колю долго-долго, а потом сказал, но не брату, а деду:
– Все, вышло время твое.
– Бред не неси, Виталик.
– Нет, ну а что? Ты мне скажи, любил его? Чего, не мечтал, что ли, чтобы сдох?
– Ну мертвый же уже, тебе что еще надо?
– Свезло ему, что меня тут не было, когда болел он. Я б ему и живому земли поесть дал.
Сказал и ложкой деда по носу стукнул.
– Что ж ты за человек-то такой, ну отвяжись уже.
– А он чего не отвязался? Чего, ты мне скажи, он тебе хорошего сделал, чем заслужил, чтобы ты его хоть мертвого в покое оставил?
Дядя Коля думал, думал, а потом взял да и сказал:
– Не,
