– Не матерись. Мать твоя их почистила. А что? Денег тогда не было никаких вообще. Не босым же тебе было ходить в минус тридцать? А ботинки хорошие, между прочим, польские.

– Жаль, я из них вырос.

– И вообще-то при первичном отсеивании много хороших вещей можно найти. Помнишь пульт от телевизора?

– Ой, все, пошел ты.

Теперь мы оба смеялись. Голоса наши эхом отдавались в пустых павильонах, от хода воды на потолке дрожали белесые линии, крошечные световые волны.

– А кроме братишек и сестричек тут есть кто?

– Иногда сюда попадают собаки или кошки. Мы их обычно вытаскиваем.

– А вдруг это не ошибка? Может, они отшельники, хотят жить по своим правилам.

– Не в мою смену.

У каждого моего шага был звук, гулкий, как удар сердца. Ой, и всякий мусор плыл: огрызки от яблок, салфетки, все на свете. Кое-что застревало на решетках, кое-что – продолжало путь.

Вода вся была чуточку вспененная – от мыла, с каким-то молочно-серым оттенком. Ай, слезы смоешь, а они сюда попадут. Мертвая рыбка твоя. Смытый дождем сапожок. Все – подземная тайна.

Мы уже вырубили фонарики, люминесцентные лампы давали ровный, приличный свет. И человеку сойдет, не то что нам. Все повороты, все коридоры, снова и снова – шли за речкой, а она становилась шире.

– Тоннельный коллектор, – сказал отец. – Это уже тебе не ручей.

Да и пасло от него сильнее. Выбегали, ничего не боясь, крыски, мчались по своим делам, подавали нам знаки: видим, здравствуйте.

– У них тут хорошая жизнь, вольная. А еды сколько смывают.

Мимо нас пронеслась сестричка с рыбной чешуей в зубах – в подарок голодным деткам.

Некоторое время отец опять какой-то матан мне объяснял: про уклон труб и про все такое, а потом вдруг сказал:

– Я тебе говорил, меня отец учил.

– Говорил, – ответил я, следя за путешествием обертки из-под магазинной сахарной ваты. У японской девчонки выцвели с черного до зеленого большие анимешные глаза. Хотелось взять палку и трогать мусор, топить его и поддевать. Такие детские на меня напали желания. Я почувствовал себя маленьким, отчасти из-за того, что рядом был отец и он хотел меня чему-то научить, а отчасти из-за огромного лабиринта, в который мы попали, его несоизмеримости со мной.

– Ну, преувеличил. Ничему он меня не учил, а толкнул в яму с раной и ушел. Сука он, сказал я себе, сам разберусь, а он вечером придет. Яма была глубокая. Очень.

И весь день отец провел во влажной, холодной земле, пытаясь ее вылечить. Я знал финал истории, он, в общем, был предсказуемый. Человека просто сделать несчастным, это для счастья требуется изловчиться, выебнуться как-нибудь.

А несчастье – это так просто.

– Понятно. Ужасно как-то, если честно. Неудивительно, что ты в него нож всадил.

– Нож я маленьким всадил. Это уже после ножа было.

– Тогда неудивительно, что он тебя в яму столкнул.

– Сейчас в сточные воды полетишь.

– Семейный сценарий.

И все-таки он был чуть лучше своего отца. Нет, ну сложно сказать, конечно. Тут как просчитаешь? Жену столько-то раз бил, сына столько-то? Но все-таки было у меня ощущение, что отец-то подобрее будет, несмотря на дедову репутацию тихого, незлобивого соседа и подкаблучника-мужа.

Ай, да, может, оно все херня и все мы своих родителей и на Страшном суде оправдаем, а все ж у меня это из головы не шло.

Может, отец с мамкой счастлив был, был ею любим, а деда бабка никогда не любила?

Не сказать, что любовь всего тебя спасет, но вдруг хоть кусочек, головешку из огня твоего вытащит.

А может, наоборот, все спускается вниз по спирали, сточные воды все шире и шире. Дед-то не буйный был большую часть времени.

– Я с тобой не буду так поступать, – сказал папашка.

Он закурил, и дым влажно поплыл над серой речкой, будто туман.

– Ну, и на том спасибо.

Я искренне говорил, и отец это понял. Вот рассказывают анекдот про Ленина. Значит, бреется Ленин, а рядом с ним девочка стоит. Он с ней разговаривает. Любит Ленин детей, а мог бы и бритвочкой порезать.

Мог бы, а не порезал, благодарен теперь будь по гроб жизни.

– А у мамы как все было в первый раз?

– С ней ее мама была. За руку ее держала.

А его-то мама и не наша, папка ей всегда был чужой детеныш, хоть она сама его родила.

– Ты меня за руку не подержишь, я так думаю.

– Будешь так трусить – останешься тут жить. До возмужания.

Но тут он был не прав, я не боялся. У меня с годами страха все меньше и меньше становилось.

Темноты было много, но, в большинстве своем, это были маленькие, пульсирующие царапинки. Только видишь, как хрупок наш мир, но тратить себя на них и смысла нет. Отец сказал:

– Тут главное не переусердствовать. А то себя загубишь, а от них и беды пока никакой. Вот лет через пять, может десять, с этим придется работать. Пока обращай внимание на что-то посерьезнее, что внушает опасение.

Ну как я ему мог сказать, что мне-то все опасение внушало. На земле дыр было меньше, все больше плесени. Да и как – на земле? Те дыры, они тоже из-под низа шли и были нашей вотчиной, их снизу требовалось убирать. Вот плесень очищать – не по нам, то грязька просто, опасная, но уже не рана.

А тут, внизу, все было испещрено трещинами, будто чашка раскалывается. Нет, ну надо представить: вот она падает, и за полсекунды прежде, чем одни осколки останутся, эти линии по ней пробегают – линии скола, слома.

Меня это так поразило все, так испугало (вот тут был страх, нечеловеческой уже природы). Мне стало казаться, что мир просуществует еще самую малость, я и до пяти досчитать не успею, как рухнет он, разобьется вдребезги.

А может, все наши года для этого процесса ничего и не значат. Может, все наши усилия не имеют смысла, и для самой-то Земли длится все это секундочку.

Я потянулся к одной из крошечных ранок, она была завораживающей. Это сейчас смешно будет, но у тьмы был свой собственный свет, она как-то переливалась. Отец оттянул меня за воротник.

– Не подходи близко и, тем более, не трогай, пока я все не объясню.

А меня все это заворожило, впечатлило, у меня сердце из груди рвалось, я должен был потрогать, убедиться, что оно все уничтожает, убивает. Ведь было красиво. Что-то в этих линиях и зеркальное