Далее возобновляется диалог героя с хозяйкой, причем прямо упоминаются ее «очки»:

— Господа бога душу мать! — сказал я, копаясь в гусе саблей. — Изжарь мне его, хозяйка.

Старуха, блестя слепотой и очками, подняла птицу, завернула ее в передник и потащила к кухне.

— Товарищ, — сказала она, помолчав, — я желаю повеситься, — и закрыла за собой дверь.

В итоге, две жалобные реплики старухи еврейки симметрично соотносятся с двумя утрированно «русскими» репликами повествователя. В следующем абзаце читателю как-то даже слишком прямо показывается, что убийство гуся стало для героя инициацией, предшествующей его принятию в казачье «племя». Этому служит сравнение казаков со жрецами:

А на дворе казаки сидели уже вокруг своего котелка. Они сидели недвижимо, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся. — Парень нам подходящий, — сказал обо мне один из них, мигнул и зачерпнул ложкой щи.

Далее вновь возникают мотивы эротически привлекательного мужского братства конармейцев, а также состояния природы, отражающего тоску повествователя — ведь он еще не принят в братство: «Казаки стали ужинать со сдержанным изяществом мужиков, уважающих друг друга, а я вытер саблю песком, вышел за ворота и вернулся снова, томясь. Луна висела над двором, как дешевая серьга».

А дальше, наконец, случается то событие, которого страстно вожделели душа и тело героя, и ради которого он предал себя по всем статьям. Повествователь становится полноправным членом казацкого коллектива, даже не «парнем», а «братишкой», и удостоверяет это не абы кто, а «старший из казаков», вручающий герою своего рода сертификат:

«Братишка

«Братишка, — сказал мне вдруг Суровков, старший из казаков, — садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет… Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее мне. Мы похлебали самодельных щей и съели свинину».

После «обрядового» выхода повествователя из еврейства (он вместе с казаками ест свинину) его статус еще повышается, и младший член сообщества символически освобождает для героя свое место: «В газете-то что пишут? — спросил парень с льняным волосом и опростал мне место».

То, что происходит дальше, призвано окончательно оправдать героя и его поведение идеологически. Читателю рассказа ясно демонстрируется: причиной убийства гуся стал не голод повествователя14, не его чувственное влечение к новой русской силе и страстное желание избежать участи изгоя, а стремление послужить конармейцам, сломать перегородки между интеллигенцией и народом. Герой пригождается казакам, его главная слабость (грамотность) оборачивается его главной силой, и сама Природа милосердно берет на себя роль преданной им Матери:

— В газете Ленин пишет, — сказал я, вытаскивая «Правду», — Ленин пишет, что во всем у нас недостача…

И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.

Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.

Я читал и ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой.

— Правда всякую ноздрю щекочет, — сказал Суровков, когда я кончил, — да как ее из кучи вытащить, а он бьет сразу, как курица по зерну.

Финал: счастье близости, отравленное рефлексией

Завершается рассказ описанием ночлега персонажей на вызывающем у читателя идиллические и эротические ассоциации «сеновале». Идеологическая близость конармейцев с «бывшим» евреем и интеллигентом естественным образом перетекает у Бабеля в мужскую близость и теплоту, подсвеченную (благословленную) Природой (звездным лучом): «Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного эскадрона, и потом мы пошли спать на сеновал. Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга, с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды».

Однако последнее предложение рассказа, как это очень часто бывает у Бабеля15, если и не разрушает, то сильно подтачивает стройную идеологическую концепцию, заботливо возводившуюся ранее: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло». В глубине души (в «сердце») повествователь так и не смог отказаться от себя. По-интеллигентски рефлексируя, он переживает убийство гуся, как убийство вообще и понимает, что совершенное им предательство далеко не последнее на пути сближения с новыми русскими героями16. Взглянем в заключение на заглавие бабелевского рассказа: «Мой первый гусь».

Примечания

1 Мандельштам О.Э. Девятнадцатый век [1922] // Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 269.

2 Чудакова М. О. Разведенный пожиже: Бабель в русской литературе советского времени // Чудакова М.О. Новые работы, 2003–2006. М., 2007. С. 18.

3 При желании можно усмотреть в портрете начдива отсылку к портрету пушкинской Татьяны: «Кто там в малиновом берете». В первом варианте рассказа этот мотив был менее «женственным»: там употребляется слово «шапчёнкой», а не «шапочкой».

4 В первом варианте дополнительно подчеркивалась разница между начдивом и повествователем. Там было: «От него пахло недосягаемыми духами».

5 В первом варианте этот мотив в начале рассказа возникал дважды. Там было еще: «Сказывай, — крикнул он и рассек воздух хлыстом».

6 Ср., например, в «Даме с собачкой» Чехова: «Вспомнил он ее тонкую, слабую шею, красивые, серые глаза».

7 Киндербальзам, а, мн. нет, м. (нем. Kinder-balsam, букв, детский бальзам). Прежде употреблявшаяся как лекарство сладкая слабая спиртовая настойка. Ср. в рассказе И.С. Тургенева «Бретер»: «На другой день он, тотчас после ученья, опять подошел к Кистеру. — Ну, как вы поживаете, господин Киндербальзам? Кистер вспыхнул и посмотрел ему прямо в лицо. Маленькие, желчные глазки Авдея Ивановича засветились злобной радостью. — Я с вами говорю, господин Киндербальзам! — Милостивый государь, — отвечал ему Федор Федорович, — я нахожу вашу шутку глупою и неприличною — слышите ли? глупою и неприличною. — Когда мы деремся? — спокойно возразил Лучков. — Когда вы хотите… хоть завтра». О любви Бабеля к Тургеневу (в том числе и в связи с рассказом «Мой первый гусь», но без привлечения подтекста из «Бретера») см. наблюдения А.К. Жолковского: Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Бабель/ВаЬе1. М., 1994.

8 В первом варианте рассказа квартирьер «предлагал» повествователю и второй вариант поведения, тот, который герой в итоге избрал для себя: «А пограбь вы мало-мало или испорть даму, самую чистенькую даму, — тогда вам от бойцов ласка…»

9 Ср., например, поговорку: «Мужа прилучай, а девичью честь не нарушай» и проч.

10 Нельзя ли предположить, что реакцией на это место в рассказе и дальнейшее убийство повествователем гуся («гусиная голова треснула под моим сапогом») стали знаменитые строки из стихотворения Есенина «Мы теперь уходим понемногу..» (1924): «Счастлив тем, что целовал я женщин, // Мял цветы, валялся на траве, // И зверье, как братьев наших меньших, // Никогда не бил по голове»?

О дружбе Бабеля с Есениным см.: Гехт С. У стены Страстного монастыря в летний день