Я встаю, поднимаюсь по лестнице прочь из погреба. Останавливаюсь у порога и смотрю вниз на звезды, на темную громаду маяка. И думаю о ярком весеннем сиянии над головой: зеленом и белом, розовом и желтом.

«Прощай, Роберт».

И я оставляю его покоиться с миром.

* * *

Уилл едва успевает войти в дверь фермерского дома, прежде чем я бросаюсь к нему. Он крепко обхватывает меня обеими руками, одновременно протестуя против моих поцелуев, а мои нетерпеливые пальцы хватаются за пуговицы его куртки.

– Эй, я грязный… Боже!

Он произносит последнее слово, когда я стягиваю с него куртку через голову, прихватив заодно и джемпер. Когда перехожу к пряжке его ремня, он громко смеется и притягивает меня к себе крепче, чем раньше. Так крепко, что на какое-то мгновение я теряю способность дышать.

– Господи, Мэгги, – говорит он мне в губы. – Если тебя возбуждает eau de ewe[34], то с этого момента я буду гораздо больше наслаждаться днями, проведенными в поле.

Я откидываюсь назад и смеюсь – возможно, впервые за долгое время смеюсь по-настоящему. Обхватываю ладонями его красивое, теплое лицо. Мне жарко, я чувствую себя бодрой и живой. И инстинктивно понимаю, что все это не плохо. Все это не страшно. Все это – не предвестник приступа мании, бреда или психоза. Все это – не дурная надежда.

– Я собираюсь помочь Чарли с заготовкой торфа.

Глаза Уилла расширяются.

– Ты уверена? Это тяжелая работа.

Я прижимаюсь к нему, чувствуя, как в моем животе отдается его смех.

– Думаешь, такая городская девушка, как я, не справится?

Он улыбается, прижимается своим лбом к моему.

– Я думаю, что ты можешь все.

Я целую его еще раз, яростно и быстро.

– Я не хочу возвращаться.

Улыбка Уилла исчезает, и он замирает.

Мое сердце начинает биться еще сильнее.

– Я могу работать по найму. Когда закончатся мамины деньги. Я хочу остаться. Здесь. С тобой.

Потому что, какой бы ни была правда, стоящая за уродливой судьбой Роберта, она не будет моей.

– Если ты захочешь, конечно. Потому что я все еще слишком боюсь быть счастливой.

– Если я захочу? – Уилл качает головой, выражение его лица вдруг становится таким суровым, что я с тревогой думаю, не поняла ли я все это совершенно неправильно. – Мэгги… Каждый день я трачу все свои силы на то, чтобы не просить тебя остаться.

Я прижимаю ладонь к его груди, где колотится его сердце – сильнее, чем мое.

– Я тоже буду для тебя хорошей. – Мои глаза щиплет от слез. – Обещаю.

Вся суровость растворяется в одной из его медленных, непринужденных улыбок.

– Я люблю тебя, Мэгги Маккей.

И хотя он говорит это не в первый раз, я впервые позволяю себе в это поверить.

– Я люблю тебя, Уилл Моррисон. – И впервые отвечаю ему тем же.

Глава 24

Месяц спустя, в первый день заготовки торфа, рассвет ясный и солнечный. Я иду по направлению к Блармору без Уилла; торфяники Моррисонов тянутся в сторону Особняка и Большого пляжа. Болота по обе стороны от Гробовой дороги уже заполнены десятками смутно различимых в отдалении фигур, которые наклоняются и выпрямляются, перекрикиваясь в утренней тишине. Весь Килмери полон народа и движения, и, хотя это кажется странным и новым, это также хорошо, волнительно.

Я замечаю Чарли по другую сторону дороги от церкви, Келли рядом с ним, и они оба машут мне руками. Даже церковь сегодня кажется светлее; ее пустые окна и покрытые лишайником пристройки смотрятся не столько угрожающими, сколько усталыми. Во многом это связано с двумя фигурами из папье-маше в человеческий рост, прислоненными к главной двери: обе розоволицые и краснощекие, в килтах, непромокаемых плащах и беретах с помпоном. Одна держит пару волынок, другая – аккордеон.

Болото под моими ботинками на удивление твердое. Я добираюсь до Келли и Чарли меньше чем за минуту и понимаю, что Мико тоже здесь – сидит на корточках в узкой канаве и уже вся в грязи.

– Мы собирались отправить за тобой поисковую группу, правда, Келли? – говорит Чарли.

– Ага. – Та ухмыляется, вытирая лоб рукавом рубашки.

За последний месяц я виделась с Чарли множество раз, но ни разу не спросила его, почему он солгал мне насчет Роберта, – ведь тот назвал ему свое полное имя и поведал о том, что, по его мнению, он сделал в Ардшиадаре. Люди лгут по разным причинам, и не все из них плохие. И большинство из них не имеют никакого отношения к тому, кому они лгут. Чарли так многое мне подарил… Несколько месяцев назад этого было недостаточно. А теперь – да.

– Извините, но это самое раннее время, когда я проснулась за последние несколько недель, – отвечаю я. – Привет, Мико. Как дела?

– Хорошо, – отзывается она, хотя ее улыбка немного тускнеет. – Сезон на раскопках почти закончился, и большинство студентов вернулись в Глазго. Феми и еще несколько человек остались, чтобы прикрыть траншеи и подготовить оборудование к отправке, – вот я и подумала, что смогу быть полезной здесь.

Это значит, что ни на южном хребте, ни в первоначальном кургане не было найдено ничего из того, на что она надеялась.

– Мне жаль.

Мико пожимает плечами и улыбается мне.

– Это археология. Летом мы отправимся на Северный Рональдсей; может, там нам повезет больше…

– Привет, Мэгги! – кричит Донни с соседнего торфяника, который уже изрядно раскопан. С тех пор как Уилл сказал ему, что я остаюсь, отношение Донни ко мне настолько потеплело, что мы даже выпивали вместе в «Ам Блар Мор», когда Уилла не было рядом.

Брюс – один из тех, кто копает торф. Он оглядывается и машет рукой, прежде чем отрезать квадратную плиту размером в фут, которую Джиллиан подбирает и бросает сыну, а тот складывает ее на уже заваленную такими же плитами насыпь над траншеей.

– Делай то же, что и Донни, – говорит мне Чарли, помогая спуститься. – Я буду резать, Келли – бросать, а ты поможешь доктору Окицу укладывать.

– Да, сэр.

– Когда ты дашь мне поработать лопатой, Чарли? – говорит Келли.

– Лопатой? – рычит Чарли. – Это тарашгир, как тебе хорошо известно. Он принадлежал моему отцу, и его отцу, и его отцу до него, как и этот торфяник. – Наклоняется вперед и погружает стальное лезвие глубоко в темный слой торфа. – И если ты думаешь, будто у тебя что-то получится, то тебя ждет еще одно неприятное открытие.

– Для чего они? – спрашиваю я, указывая на две фигурки из папье-маше перед церковью.