– Ладно, ладно.

Я снова бегу к верстаку, возле которого на табуретке лежат футболка и комбинезон. Стягиваю с себя куртку, рубашку и джинсы, пока Мэри не решила отнести Кейлума наверх, и паника, как птица, бьется у меня в груди. Быстрее. Быстрее. Неужели Джимми тоже увидел кровь? Конечно, мрак и дождь не могли скрыть ее, но он ничего не сказал. Горечь подозрений возвращается, а вместе с ней и страх, что я схожу с ума. Разве это мог быть Джимми? Зачем ему убивать моих овец?

Кейлум хихикает.

– Папины тлусики!

Я застегиваю молнию на комбинезоне и пинком отправляю окровавленную одежду под верстак, прежде чем снова обернуться. Мэри молчит; она оглядывает подвал с таким напряженным, обеспокоенным лицом, какого я не видел уже несколько недель. Я знаю, что она уже приходила сюда. Просто не говорила со мной об этом. Пока.

– Кейлум, – наконец произносит Мэри. – Присядь вон туда, на папин табурет, и выпей молоко, пока оно не остыло, хорошо? Попроси папу помочь тебе забраться туда.

Я подсаживаю его на табурет и взъерошиваю ему волосы, после чего возвращаюсь к Мэри.

– Что мы здесь делаем, Роберт? – Она очень осторожна в обращении со мной. Я вижу, что она хочет закричать, но не делает этого.

– Так безопаснее. – Я не смею встретиться с ней взглядом.

– Это просто буря. Внутри дома с нами ничего не случится, ты же знаешь.

Не могу сказать ей, как я боюсь. Это не просто страх, это ужасная уверенность в том, что мы не можем оставаться наверху, пока гром гремит за окнами, а молния пытается проложить себе путь сквозь нас в болотистую землю. Пока шторм и море хлещут по стенам, пытаясь проникнуть внутрь, а овцы плачут от страха. Мэри не знает ни об Эндрю Макниле, ни об Ардшиадаре. Она не знает о той буре. Однажды я рассказал ей о своих родителях – достаточно, чтобы она поняла, что я хотел для Кейлума совершенно иного. Такого детства, которого у меня никогда не было. Но больше я ей ничего не рассказывал.

– Я же говорил тебе, – бормочу я. – Бури здесь совсем другие.

Вспоминаю, как несколько месяцев назад она обвинила меня в том, что у меня комплекс преследования относительно этого места. Может, мне стоит рассказать ей о том, что кто-то зарезал овцу? Может, стоит рассказать ей о том, что сегодня утром на гряде за кладбищем кто-то был? Наблюдал за мной и за овцами. Или о Джимми, который бродил в темноте возле нашего сарая?

Она щурит глаза и берет меня за руки, хотя они все еще в пятнах засохшей крови. Мэри никогда не была брезгливой, никогда не боялась столкнуться с чем-либо неприятным. Может быть, именно поэтому меня и потянуло к ней изначально…

– Роб. Пожалуйста. Здесь холодно. Мальчику нужно лечь спать.

Когда я не отвечаю, она до боли сжимает пальцы. Отступает назад, впивается в меня взглядом, в котором читается неодобрение. И все еще невысказанное, всегда невысказанное: «Ты говорил, что здесь будет лучше».

В Абердине тьма не просто сгустилась – она обрушилась на меня, точно цунами. И пока я пытался вынырнуть на поверхность, она унесла меня так далеко и так быстро, что, когда наконец смог остановиться, я уже почти не понимал, кто я – не говоря уже о том, где нахожусь. Мэри – вот кто спас меня. Она вытащила меня обратно на сушу. И я так и не смог объяснить ей, откуда это взялось, какое стихийное бедствие было этому причиной. Потому что не существовало ничего. Только глубокая, бездонная дыра внутри меня, которая хотела – требовала – вернуться домой.

– Фиона сказала, что между тобой и Чарли произошло что-то плохое, но он не говорил ни ей, ни Алеку, что именно. Чарли был очень добр к нам, Роб, и ты обещал мне. Ты обещал, что постараешься.

– Знаю.

И поэтому я никогда не смогу рассказать ей ничего из этого. Она не поймет, что для меня значит земля. Что такое сёвэттир и ландвэттир. Она не поймет, почему, увидев в розовом рассвете, как уходят отцовские суда, я отправился в Ардс-Эйниш. Злость – ярость – внутри меня росла, становилась все сильнее и сильнее, по мере того как каждый выстрел, каждый камень наталкивался на металлическое «нет» стальной клетки вокруг ламповой камеры. Она не поймет, что истина обитает в тонких местах. И что некоторые вещи, которым не должно быть места в этом мире, невозможно исправить. Что сила воли, желания – ненависти – может быть сильнее камня, пущенного из рогатки, сильнее стекла, металла или электричества. Или нет.

Я думаю о всех тех вандр-варти, которых закопал в той темной расселине в горах. О глазах моей матери, черных и диких, как море. «Никогда никому не рассказывай о том, что ты сделал».

Поэтому я могу мириться с гневом, беспокойством и даже недоверием.

Потому что под ними Мэри все еще любит меня, она все еще уважает меня. Она смотрит на меня этими спокойными, точно озеро, глазами и видит в основном того, кого хочет видеть.

– Папа, мне нужно пи-пи, – говорит Кейлум. Но это неправда. Я могу узнать, что ему нужно, чего он хочет, что он чувствует, зачастую раньше, чем он сам. Мэри говорит, что это сверхъестественная способность, но это не так. Я научил себя – заставил себя – всесторонне узнать своего сына, чтобы ни разу не ошибиться в понимании его желаний, не обделить его заботой, не дать ему почувствовать, что он не самый важный человек в моем мире. Сейчас он просто хочет внимания, которого его лишило появление Мэри.

– Давайте я выключу эту яркую лампу, – говорю я, возвращаясь к верстаку. – У меня есть особый свет. Он тебе понравится, Кейлум. Он очень крутой. – Я перетаскиваю старый надувной матрас в центр маленького помещения и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Мэри, когда возвращаюсь за насосом. – У меня есть закуски, старый переносной телевизор. Электрическое одеяло на случай, если нам станет холодно.

– Включи свет, папочка! – восклицает Кейлум, ерзая на табуретке. – Включи крутой свет!

Я подхожу к Мэри, беру ее за руки.

– Пойдем, мамочка, – говорю я и удерживаюсь от поцелуя только потому, что она все еще злится, все еще не до конца оттаяла. – Будет весело.

Мэри вздыхает. И хотя в уголках ее рта мелькает улыбка, напряженные морщинки еще не исчезли до конца. Когда над головой раздается еще более громкий