– А что будет с моей дочерью? – спохватилась Эвина. – Не трогайте ее, не причиняйте ей вреда!

– Ваша дочь также виновна в подстрекательстве к измене, – ответил чернобородый, бросив быстрый взгляд на девушку, – однако, ввиду ее юного возраста, заключение в тюрьме для нее может быть заменено отправкой в монастырь, если она добровольно пожелает стать монахиней.

– Да, да, лучше монастырь… – быстро заговорила Эвина, – отвезите ее в обитель милостивой богини Анрабены, там настоятельница – добрая женщина! Прощай, моя крошка, моя радость, мое сокровище… Не грусти, не плачь, я люблю тебя! Прости меня…

Она обняла дочь, и даже кое-кто из рыцарей в черном отвел глаза – таким трогательным, разрывающим душу было их прощание.

– Все, довольно… Следуйте за мной! – чернобородый попытался было взять Эвину за локоть, но старая Калеа, о которой все забыли, вдруг словно обезумела. С отчаянным диким воплем она бросилась на чернобородого и оттолкнула его.

– Не смейте их трогать, вы, цепные псы! – кричала она. – Бегите, госпожа! Бегите скорее! Я задержу их, сколько смогу!

В первый момент рыцари даже растерялись – никто не ожидал такой прыти от старухи! – но вскоре опомнились. Сверкнула на солнце отточенная сталь, и Калеа упала, обливаясь кровью. Эвина кинулась к ней, опустилась на колени рядом, не замечая, что ее руки, передник и платье заливает кровь, фонтаном хлещущая из раны на шее старухи. Совсем скоро Калеа затихла, ее глаза остекленели, а лицо приняло суровое, нездешнее выражение. Эвина подняла голову, обвела взглядом шеди-аваль, столпившихся вокруг, и произнесла неожиданно спокойно, отчеканивая каждое слово:

– Вы все – убийцы. Будьте вы прокляты! Пусть прокляты будут ваши дни и ночи, хлеб и вода. Пусть ваши жены и дети отвернутся от вас с отвращением, пусть земля не примет вас, пусть ваши души не найдут покоя…

В этот миг Эвина выглядела как пророчица или святая. Голос ее креп, звенел, и в словах звучала такая сила и убежденность, что даже шеди-аваль не смели подойти близко, да что там – просто пошевелиться!

Все, кроме одного. Только чернобородый сумел сохранить присутствие духа. Он вытащил из ножен свой меч, и в следующий миг отрубленная голова Эвины покатилась по полу, а тело осталось лежать рядом с мертвой Калеа.

– Эта женщина угрожала нам, рыцарям на королевской службе, а, как известно, любое сопротивление шеди-аваль карается смертью, – объяснил он, обратившись к подчиненным, и с нехорошей, кривой усмешкой добавил: – Я слышал, что наша милостивая королева Гвендилена ничуть не опечалится, узнав, что матери принца Альдерика больше нет в живых.

Рыцари в черном молчали. Некоторые отводили глаза, и у всех на лицах было странное выражение – то ли стыда, то ли страха… Самый младший – совсем еще юнец со следами угрей на щеках – выбежал прочь, зажимая рот руками.

Чернобородому это совсем не понравилось.

– Эй вы, что приуныли? Вы – королевский карательный отряд, а не сборище старых баб, – проворчал он, – присылают сосунков прямо из-под мамкиной юбки, и возись с ними потом!

Его взгляд остановился на юной Майвин, что стояла ни жива ни мертва, бледная, с остановившимся взглядом.

– Да, чуть не забыл, – спохватился он, – у нас осталось еще дело – доставить эту крошку в монастырь! Но прежде, – чернобородый лукаво прищурился, – прежде стоило бы дать ей вкусить земных радостей, которых она будет лишена на всю оставшуюся жизнь! Ну что, поможем ей, братья мои?

Рыцари в черном мигом повеселели.

– Поможем! – радостно загалдели они. – Богам все равно, пусть достанется нам!

Старший одним движением разорвал на Майвин платье, и ее тонкий, слабый, какой-то заячий крик утонул в гогочущем хоре.

Глава 16

По дороге, мощенной серым булыжником, грохотали колеса. У обители богини Анрабены – милостивой покровительницы всех страждущих и скорбящих – остановилась крытая повозка. Совсем недавно Готлиб ездил в ней на ярмарку за покупками, но теперь на козлах сидел уже не он… Лежа дома в постели со сломанной челюстью, он стонал от боли и возносил благодарственные молитвы всем богам за то, что остался жив после встречи с шеди-аваль.

Возница в черном натянул поводья, спешился и постучал в ворота тяжелым кнутовищем.

– Эй вы, святые сестры! Принимайте юную грешницу! Она славно повеселила нас всех, теперь наставьте ее на путь истинный, и пускай отмаливает свои прегрешения.

Девушку бесцеремонно выбросили из повозки. Она попыталась подняться, но не смогла – так и осталась лежать, скорчившись в дорожной пыли. Возница хлестнул коней, и повозка умчалась прочь, грохоча по булыжникам.

Дверь приоткрылась. В щель опасливо выглянула женщина, одетая в простое темное платье с черно-белой повязкой на голове. Увидев девушку, она всплеснула руками, что-то крикнула своим… Монахини, похожие друг на друга, как сестры, в своих одинаковых одеяниях, подняли ее на руки и поспешно внесли внутрь.

* * *

За окнами вечерело. Жаркий летний день отгорел, и в маленькой комнатке с белеными стенами, где помещалась только узкая деревянная кровать, резной столик, да низкий стул, на котором сидела, клюя носом, пожилая полная монахиня, царила приятная прохлада. Девушка, лежащая на кровати, застеленной свежими льняными простынями, казалась совсем юной и беззащитной. На лице, покрытом синяками и ссадинами, застыло выражение ужаса и отчаяния.

Она смутно помнила, как монахини снимали с нее разорванную и перепачканную одежду, потом мыли ее в большой лохани с горячей водой… Она была так слаба, что не могла даже идти сама, и ее на руках отнесли в постель. Одна из сестер принесла горячее сладкое питье, пахнущее медом и какими-то травами. Майвин выпила его и вскоре заснула. Последняя мысль была о том, что если боги будут милостивы к ней, то она уже не проснется.

Но все же пришлось. Когда Майвин открыла глаза, она сначала удивилась, что оказалась в незнакомой комнате… Сознание возвращалось не сразу, но, вспомнив о том, что случилось с ней, девушка тихо, безутешно заплакала.

Монахиня, сидевшая рядом, встрепенулась и, не говоря ни слова, вышла прочь. Оставшись в одиночестве, девушка зарыдала в голос, отчаянно и безнадежно. Сегодня рухнул ее мир… И как жить после этого?

Скрипнула дверь, и на пороге появилась высокая, величественная женщина, облаченная в белоснежные одежды, ниспадающие складками до самого пола. Ее сопровождала другая монахиня – в обычном темном платье, с черно-белой повязкой на голове. Лицо ее скрывало легкое шелковое покрывало, повязанное так, что видны были только глаза. Большие, сверкающие, опушенные длинными ресницами, они сияли глубокой синевой и нездешним