— Болела.

— Теперь все нормально?

— Как и у тебя. Возьми силуэт напротив солнца. Редкая возможность.

— Ну, что там, Рой?! — нетерпеливо кричит Стив.

— Как он быстро входит в образ, — сладко облизывается муза.

— Он творческий человек, — отвечает Маккена. – Шон, сдвинься немного правее! Хочу, чтобы ты был аккурат напротив солнца!

— Так?!

— Еще! Теперь делай все, что хочешь, только оставайся на месте.

Рой снимал. Стива не надо просить. Он идеальная модель. Солнце присело еще ниже и распухло. Оно выглядело угрожающим. Иероглифы хокку сместились наверх, а внизу… темный силуэт воскового литья. Стопроцентная пластика. Стопроцентная грация. Стопроцентный оргазм.

— Сядь! — просит Маккена, когда видит, как солнце касается горизонта, и море губкой впитывает его. — Обхвати колени руками! Минут пять, и будет уже поздно!

Море всасывает солнце, горит и плавится. У него агония. Смертельный ожог.

— Все! Снято!

Рой смотрит поверх камеры заворожено. Он еще не вернулся. Это не очень просто. Это очень непросто. Его внутреннее пылающее солнце тоже тонет. Шторм стихает, и опускается прохлада, а Стив все еще сидит на песке, не двигаясь. Любуется. Неважно, что там вышло на снимках, важно, что у Маккены еще живо что-то внутри. Творчество исцеляет. Шон свято уверен в этом. Что-то чистое, стерильное, мягкое, как слеза проливается сквозь душу, смывая с нее острые жизненные песчинки. Рой смотрит сейчас поверх камеры на то, как гаснет солнце, и горизонтная гладь моря вскидывается последними всплесками пылающего огня, а вместе с ними опускается занавесь мрака. Спектакль окончен. Пустеет зал.

Время незаметно смяло еще два дня и теперь комкает вечером третий. Завтра, как только оно размажет утро, они двинутся домой. Десять дней прожиты, пронумерованы и упакованы в архив памяти. На корешке папки оранжевый ярлычок. Это, чтобы не искать долго. В случае необходимости ее сразу можно будет найти и ощутить радость этих десяти листков.

— Ты посмотрел снимки? — спросил Стив, опускаясь рядом.

— Нет. Будет приятнее взглянуть дома. Знаешь, это, как грог в холодный вечер. Ощущаешь каждый компонент. Ром, корица, гвоздика… Надо принимать лечебными дозами.

— Буду рад, если мой компонент не испортит классического букета.

— Стив, твой компонент не может испортить ничего. Априори.

— Так же буду рад узнать, что ты хорошо провел здесь время.

— Будь. Я сумасшедше дивно провел здесь время.

— А твоя муза?

— Ее теперь хрен загонишь домой. Изнылась, что я мало даю ей таких возможностей. Капризничает. Угрожает, что не желает думать о работе. Даже мизинцем не собирается шевелить.

— Реально скучно.

— Нереально скучно. Мне реклама уже по самое дальше некуда осточертела.

— Мне тоже не хочется думать о клубе. Вся эта толчея с грохотом.

— Ты мало танцуешь в последнее время.

— Не знаю. Мне как-то не лезется на шест.

— Как ты думаешь, он будет танцевать?

Стив задумался. Он понял, что не готов ответить «нет». Так же как и не готов произнести «да». Ответ четко завис посередине, и нет и йоты аргумента, чтобы склонить стрелку хоть на долю миллиметра. Слишком серьезна физическая травма. Слишком глубока психологическая. Слишком несовместимо это с шестом. Это почти то же самое, что моряку смотреть на уходящий корабль, или стараться ослепшему художнику описывать красоту неизвестной картины, а птице без крыльев рассказывать, как их омывает ветер. Маккена задал вопрос, и Шон понял, что впервые задумался над этим. Он молчал, проскочив тот временной предел, за которым молчание принимает уже отрицательные значения. Рой ждал, хотя уже и сам понял ответ.

— Не знаю, — ответил Стив, но слова получились слишком тяжеловесными, чтобы просто не знать.

— Сколько у него шансов восстановиться?

— От нуля до ста.

— Что надо человеку, чтобы…

— Видеть цель. Знать, для чего ему это нужно. Знаешь, как бы тяжело тебе ни было слышать, и как бы тяжело мне ни было говорить, но когда я учил его… и не только танцам… он точно знал, чего хочет и там, и там. А теперь… не знаю, Рой.

— Понятно. Прошло почти полгода… будет ли когда-нибудь предел тому списку, чего я забрал у него?

— Ты ведь не хуже меня понимаешь… Не знаю, что сказать. Тогда у него были все шансы стать лучше меня, тебя… а теперь я не уверен ни в чем. Вся штука в том, что мы не знаем, согнули его эти обстоятельства или сломали. Две большие разницы, согласись.

— Да.

После пылающего заката солнце просыпалось умиротворенным. Оно словно доставало свои цыганские юбки, накидывая поверх нижней все более яркую и сияющую. Стив вел машину, а Рой безучастно смотрел сквозь стекло в какую-то удаленную неподвижную точку. Его взгляд резал пейзаж, не задерживаясь ни на чем. Маккена чувствовал себя обновленным, словно внутри него навели порядок, рассортировав мысли и чувства по отдельным полкам. Он, наконец, разобрался сам с собой. О, Стив! Мудрейший из людей! Откуда только ты знаешь, как управлять чужой душой? Как набрасывать эластичные паутины, чтобы не позволить ей разлететься мелкими клочьями? Кто научил тебя жертвовать собой, чтобы удержать то, что рвется ошалевшей птицей, бьется о стекло, ранясь торчащими осколками? Где только ты находишь слова, такие, которые будут услышаны?

— О чем ты думаешь? — спросил Стив, видя, как Рой улыбается.

— Я уже говорил, что люблю тебя?

— Да ладно? Впервые слышу. Что-то новенькое. Поподробнее с этого места.

— Спасибо тебе.

— Отлично. А за что?

— За то, что вытерпел меня и не убил случайно. Хотя, наверное, зря.

— Тому есть одно оправдание.

— Оправдание?

— Ну, да. Мне бы тебя не хватало.

— И все?!

— А что, этого мало?

— Ну, знаешь!

— И я тебя, Рой.

Стив остановил машину возле дома Маккены.

— Зайдешь? — спросил Рой.

— Поеду. Надо бы в клуб заглянуть, а вечером я тебя жду.

Маккена смотрел вслед другу, пока его автомобиль не скрылся из вида, и словно сразу сменились декорации. Молчаливый спектакль одного актера. Внутренний монолог. Дома никого. Стол сервирован на одну персону. Еда в духовке в режиме теплого блюда. Букетик в оригинальной вазочке на подоконнике. Приятно, конечно, когда тебя ждут, но Рою не это нужно. Он даже рад, что Ольга оставила записку, что сегодня больше не вернется. Нужно быть одному, чтобы вспомнить, как это выхватывать из кастрюли кусочек или доказывать, что самое вкусное в пицце это сыр с плесенью. За десять дней он почти узнал вновь, что это значит, просто спать вдвоем, но Стив тоже одиночка, и на сколько его хватит? Даже муза куда-то испарилась. Вернется после и скажет, что у нее была адаптация, она устала, и ей совершенно не хочется вдохновлять Роя на рекламу.

Маккена поднялся в студию. Переоделся. Вещи пахнут морем, песком и отдыхом. Приятный запах соленой воды… и Рой вдруг подумал про мост. Ему страшно, почти до судорог захотелось немедленно туда поехать. Он искал ключи какое-то время, пока не вспомнил, что Стив сдал его машину в ремонт. Ладно, не беда. К счастью это не единственная в городе.

Мост. Кажется, он стал короче и уже. Сколько же Рой не был здесь? Чужой воздух. Чужая река, но вода все так же пахнет болотом и все так же неторопливо несет прочь свои мысли. Вот и парапет. Магическое место для суицидников. Странное осознание входит через темя и разливается по телу. Он падал, но был кто-то, кто бросился следом, не позволив его жизни разбиться. Его ангел падал, но… не было никого, кто помог бы ему цепляться за эту жизнь. Чем платят ангелы, ввергаясь в земной порок? Чистотой и бессмертием? Они меняют это на короткое физическое удовольствие. Они знают об этом. Чем заплатил его ангел? Чистотой и жизнью. Он поменял это на физическое страдание и не знал ничего. И когда только Рой стал философом? Когда начал копаться в разветвляющихся глубинных дебрях? Кто он сам? Демон? Бог? Энди сидит на парапете. Двадцать два этажа вниз… Это рай? Лежит лицом на асфальте. Три ступени вниз. Это ад? Маккена думает об этом постоянно. Он не позволяет себе остановиться ни на мгновение. Что за название у чувства, что раздирает его изнутри? Любовь? Жажда обладания? Эгоистичное стремление повелевать? Опять зеленая линия осциллографа монотонно вскидывается его вторым сердцем, безразлично констатируя, что оно все еще живо.