С целью сохранить огонь до следуюшего дня сгребали красные уголья в углубление (foculus) на очаге (focus) и покрывали золой. В Жмуди хозяйка, вечером прикрывая их золой, молилась: «Szventa Gabeta, gyvank su mumis linksmaj!» – «Святая Габета, живи с нами весело!» Если Бендер только догадывался, что в корне gab скрывается значение «огонь», то Акелевич, литовец по происхождению, ясно высказал, что огонь в торжественной речи называется Gabia, а Вольтер фактически доказывает, что до сих пор огонь зовут Gabia szventa в Россиенском уезде, Gabeta же или GabSt (?) в Шадовском приходе[69]. Весьма интересная молитва из Ворн (Медники) Тельшевского уезда совмещает понятия языческие с христианскими: «Szventa Agota su szvintu Gabetu keravokit muni nu ugnes» – «Святая Агата вместе со святою Габетою спасите меня от огня!» В этой молитве Gabeta является уже защитницей огня вообще.

Жмудины в XVI веке называли Gabija огонь, который раскладывался в сушильнях, овинах для высушивания несозрелого или сырого зерна в колосьях. Лясковский благодаря Ласицкому сохранил нам молитву к покровительнице этого огня: «Gabije devaiti! pokelki garu, ne lejski kibirksztiu» – «Габие, богиня, подними (усиль) жару, не распускай искр!»[70] Прусские источники для божества огня в сушильнях имеют специальное название: Gabjauja в жен. роде, Gabjaujis в мужском[71].

Иное название сообщает Ласицкий – Pelengabie, сложенное из pelenai, пепел, и gabija, означающее этимологически огонь, жар под пеплом[72] и, по литовскому обычаю обоготворения всего, также богиню, сохраняющую огонь под пеплом, точно так, как в Пруссии Gabwartas. О Matergabie Ласицкого до сих пор ничего положительного мне не известно.

В Судавской книжке «Wahrhafitige Beschreibung etc.» Гиеровим Малецкий сообщает нам, будто бы прозвищем огня на очаге было Panicke, Раnіkе. Описывая момент свадебного обряда, когда невесту обводят вокруг очага, он сообщает: «(Ihre freunde) führen die braŭt zum fewer, da spricht sie dann: «Ocho moy myle schwante panike, das ist, о mein liebes heyliges fewerlein»[73]. Пирсон сопоставляет Panike, Panicke со старопрусским panno, огонь, Маннгардт же прибавляет старопрусс. panustaclan feuerstahl, огниво, т. е. стальная полоска для высекания огня, и греческое πανοϛ, – факел, готское fon, огонь[74]. Несмотря на это, я считал бы все приведенные слова польскими мазовецкого наречия[75].

Указав на существование вышеупомянутых видов огня в Литве, мы приступаем к возможному определению огня вечного, пророческого, какой горел также в Ромове. Источниками нам будут служить намеки от Дусбурга и мелкие указания авторов о вечном огне, пылающем в различных местах, а собранные подробности пополним выводами, вытекающими из самого существа данных.

Условий, требуемых для избрания места, мы точно не знаем. Известно только, что в Вильне горел огонь в долине, расположенной в углу, окруженном холмами, при впадении Вилейки в Вилию. Эту местность называют долиной Свенторога, или Свинторога. Как я уже в другом месте старался доказать, имя Szventragas является только олицетворением названия местности szventas ragas, т. е. священный клин, священный угол.

Затем нам известно, что в Жмуди вечный огонь пылал на вершине самой высокой горы при Невяже. Наконец, Ростовский сообщает, что вечный огонь горел там же в лесах в честь Перкунаса (?).

Небольшое количество положительных данных не дает нам права установить общие правила, какими руководились при избрании места для вечного огня. Подтверждаем только факт, что вечный огонь пылал 1) в клине при слиянии двух рек; 2) на горе при реке, 3) в лесах.

Однако ж нужно предполагать, что клин, гора или лес заключал какой-нибудь священный предмет, была ли это роща, или священное дерево, либо другой почитаемый предмет, например камень значительной величины и т. п. Леса, преимущественно дубовые, и вода непременно должны были находиться вблизи, первые для поддержания постоянного огня и топлива, а вторая хотя бы на нужды жрецов и других жителей[76].

Так как священный огонь сам по себе должен был давать пророческие знамения, то нужно было защитить его от атмосферных влияний и других внешних случайностей; а условие, чтобы огонь неугасаемо горел или, по крайней мере, чтобы он тлел под золой, требовало не только охраны, но также постоянного присмотра, например ввиду подкладывания дров. Это последнее могла сделать прислуга, а толковать знамения могли только сведующе, т. е. жрецы.

Состояние воздуха в прибалтийских странах, как и везде, в разные времена года было неодинаково. Правда, бывали и теплые зимы, допустим, что и осень иногда бывала сухой, но все-таки такие случаи уже являлись исключениями, и притом редкими[77]. Вообще господствовали суровые, холодные и чрезвычайно продолжительные зимы, а дожди, особенно осенью, были часты и продолжительны. Бывали также и ветры, переходившие иной раз в страшные ураганы, которые разнесли бы во все стороны пылающий огонь на открытом воздухе, хотя бы его защищали и самые густые леса. А что случались ураганы, вырывавшие деревья с корнями и срывавшие хижины и другие постройки, то мы не только читаем в летописях, но и до сих пор испытываем на деле. Густые леса не могли бы также послужить надежной охраной для огня, горящего на открытом воздухе, во время проливных дождей или продолжительного ненастья, из-за которых в Литве недозревали хлеба, а если их и убирали, то все-таки нужно было досушивать их в яуях (jaujai)[78]. Ведь только это обилие ненастных дней наводило на мысль произвести самое название Литвы от слова 1êtus, lytus – дождь[79]. Далее, эти леса не защищали огонь от града, лежащего иной раз целыми слоями на побитых и смешанных с грязью хлебах и травах. Наконец, глубокие снега и следующие за ними оттепели, несомненно, заставляли подумать о мерах, которыми можно было бы защитить огонь от потушения, а единственною мерою в этом случае представлялось прикрыть огонь постройкой.

Мы не имеем ни одного описания постройки, назначенной для вечного огня, и поэтому обобщим предмет исследования вопросом, какие постройки вообще существовали в Литве в XV и XVI веках. Не станем упоминать