существовало. Virszaitis (так следует правильно писать вместо Wurschayto, Borsskayto и т. п.) назывался жрец, всякий раз избираемый участвующими в жертвоприношении. Szwaybrotto же и т. п. названия – это два произвольно соединенных прусских слова: swais – свой, и brote или bratis – брат; следовательно, swais brote, swais bratis есть буквальный перевод немецкого sein bruder.

Название Widewutus (Видевут) Грюнау заимствовал у Эразма Стеллы, имя же Bruteno сам придумал[61].

Таким образом, вышеуказанное свидетельствует о дальнейшем рабском подражании Адаму Бременскому, о произвольном сплетении и сочетании его сообщений с выдумками Эразма Стеллы, примноженными собственными вымыслами, и о неизвестно уже сколько раз повторяемой нарочно фальши Грюнау.

§ 8.

Указанием на обожание знаменитых людей Адам Бременский кончает свое описание скандинавских божеств, а Грюнау был вынужден в дальнейшем рассказе искать себе другого руководителя.

Из описания дуба в Ромове казалось бы – а писатели прусско-литовских верований и придерживаются этого мнения, – что этот дуб потому считался священным, что в его отверстиях помещались три божества и что таким образом он являлся их жилищем. <…> Между тем дело представляется иначе. Родившийся в Толкемиттене монах еще из дому вынес предания о священных деревьях; затем, бродя по разным странам Пруссии, он слышал о них среди народа, наконец, он читал о них и у своего любимого образца, Эразма Стеллы, пользовавшегося в это время громадной известностью и называвшего великолепные дубы в Пруссии прямо жилищем и домом богов.

Руководствуясь всем этим Грюнау поместил придуманные им статуи своих богов также в дубе в Ромове и таким образом приобрел своим выдумкам некоторое основание.

Беспокоило его, однако, то, что скандинавские божества стояли в святыне; поэтому следовало Грюнау что-либо подобное в этом роде придумать и для своих прусско-литовских божеств. И тут он нашелся. Он придумал, как мы уже раньше упомянули, что вокруг дуба на высоте семи локтей были развешены занавесы, за которые нельзя было никому входить, кроме кирвайто, и что если кто приходил, положим, с жертвоприношениями и т. п., то занавесы раздвигались. Эти-то занавесы, отделяющие святые предметы от народа, совокупно с упомянутым запрещением, живо напоминают еврейскую святыню и удивительно сходны с предписаниями, касающимися ее постройки в Исх., XXVII: 35[62]. И неудивительно. Монаху, ознакомленному требованием своего звания со Св. Писанием, само собою, невольно представлялась образцом еврейская святыня, которому и следовал. В доказательство приведем некоторые примеры. «…И повесь завесу на крючках и внеси туда за завесу ковчег откровения; и будет завеса отделять вам святилище от Святаго Святых…» (Исх., XXVI: 33); «И сказал Господь Моисею: скажи Аарону, брату твоему, чтоб он не во всякое время входил во святилище за завесу… с тельцом в жертву за грех и с овном во всесожжение» (Лев., 16: 2, 3); «…и поставь в ней ковчег откровения, и закрой ковчег завесою» (Исх., XL, 21).

Легендарный герб пруссов

В сравнении с необузданной фантазией Грюнау святыня его имеет еще скромный вид; между тем последователи его, как, например, Гваньини пятьдесят лет спустя (1578), уже пишут, что пруссы своим божествам воздвигнули под известным дубом с громадными издержками великолепную святыню[63]. И несмотря на все вышеуказанное, еще многие ученые не могут отказаться от мнения, будто бы литовцы строили своим богам святыни.

Наше совсем противное мнение потверждается еще двумя ясными, положительными свидетельствами. Одно – Каллимаха с конца XV века, который, опровергая мнение некоторых летописцев, а главным образом Длугоша, будто бы литовцы происходили от римлян, утверждает, что их начала следует скорее искать у галлов, на том основании, что литовцы наравне с галлами молятся в священных рощах и не имеют никаких святынь.

Второе свидетельство из XVII века касается латышей. В нем известный нам пастор Эйнхорн прямо говорит, что латыши не устраивали своим божествам никаких святынь: «Эти латыши, имея множество богов и богинь, не возводили им ни храмов, ни алтарей, чтобы совершать свои богослужения или приносить жертвы, ибо в этой земле ничего такого не найдено… у них были особые священные места или леса, в них они почитали и призывали своих богов, но там не было ни храма, ни алтаря, ни какого-либо столпа или идола».

Эти свидетельства окончательно решают вопрос. В их достоверности нельзя сомневаться, тем более что Каллимах для поддержания своего утверждения, направленного против Длугоша, должен был основательно обдумать этот предмет – способ же выражения Эйнхорна доказывает, что он, как духовное лицо, заинтересованное в отыскании, преследовании и уничтожении всяких остатков язычества, сам делал розыски или приказал их производить и, несмотря на это, никаких следов святынь и истуканов не нашел.

Если же, несмотря на это, в других источниках читаем уже не то общее выражение «templa», а конкретное «templum», как, напр., у Иеронима Пражского; да, если Виганд прямо указывает на aedes или domos sacras в Вендзиголе, то следует надлежащим образом разобрать, какие литовские строения они оба называли templum и aedes sacras. Мы сделаем это в § 12.

§ 9.

Грюнау, как известно, ставит свой дуб на первое место, оставляя вечный огонь на втором плане. Но зато он говорит о двух огнях. Не зная, очевидно, о них ничего положительного, он раз утверждает, что перед Перкунасом беспрестанно днем и ночью горел огонь из дубовых дров, а на нем сжигали жертвы, а затем в другом месте, забыв о сказанном, пишет, что божества требуют, чтобы перед ними (т. е. перед целой троицей) горели два постоянных огня, один из чистого воска, на который должно было сыпать ладан, а другой из сухого дерева, на котором сжигали бы предназначенные богам жертвы.