Шрифт:
Закладка:
— Удобно. Пустой дом на пару часов, как минимум, — Бэлла, крутя между пальцами ручку, усмехается, вскидывает голову, высказывает мрачно, констатирует. — Только, Дима, он должен был знать, что соседки в этот вечер не будет. А ещё, он должен был быть уверен, что пожар не уничтожит и не повредит искомое. Особенно, если искали дневник.
— Видимо, был уверен, — я пожимаю плечами, выстукиваю незамысловато по столешнице, думаю вслух. — Решил, что огонь сыграет на руку? Уничтожит следы, это раз. Два — жить в полусгоревшем доме невозможно, а значит можно смело рассчитывать, что хотя бы на первое время, но дом будет пустовать, никто не помешает. Три — огонь избавит от лишнего, меньше мебели, больше шансов.
Если опять же быть уверенным, что спрятано надежно в том числе и от огня, не на поверхности, которую, я думаю, он обыскал и без пана.
Не нашёл сам.
— Рискованно.
— И предположительно, — я хмыкаю, двигаю к себе пачку папирос, которую прокручиваю, не закуриваю под выразительным взглядом, — одни предположения и домыслы, Бэлла. Мне надо поговорить с Агнешкой.
Жизненно необходимо.
Иначе мозг взорвётся, закипит от вороха предположений и тьмы вопросов, без ответа на которые ничего понятней не становится, запутывается всё больше. Дедукция, впрочем, как индукция, работает не особо.
Философию, видимо, надо было слушать лучше, не прогуливать.
Вместе с логикой.
Хреновый из меня Ватсон, а потому маяться дурью, играя в сыщика, пора заканчивать, хватит. Надо идти в полицию, рассказывать чистосердечно и после спать со спокойной совестью и уверенностью, что сделано всё возможное.
Невозможное тоже.
Даже по голове получено, так что баста.
Каждый должен заниматься своим делом. Меня не учили искать преступников и «племянников»-пироманов, я не умею это делать легко и непринужденно, как в кино. Мне неизвестно, какие вопросы задавать обязательно и правильно в таких делах.
Да, да и ещё трижды да, всё так и верно.
Но.
Но… распрощавшись с Бэллой, я иду в музей.
Покупаю билет на ближайшую экскурсию, слушаю расширенную версию про Вальберштайнов, о которых Север рассказывала вечером, жестикулировала привычно, и, можно признать, что в её исполнении было увлекательней.
Не монотонно и заунывно.
Не так, что удержать выражение заинтересованности на лице крайне сложно. Сдерживается усилием воли зевок, удерживается улыбка, которой экскурсовода я одаряю, не отвожу взгляда, когда она мне улыбается в ответ.
Стреляет глазами.
И… это для дела.
Мне надо, я не предаю Алёнку.
Да, наверное… или всё же предаю?
Раз от себя самого противно, куда более тошно, чем от пробуждения на секционном столе, на котором трупы до этого лежали, было много всего. И выскочить из музея меня тянет, куда сильнее, чем из прозекторской.
Пожалуй, правильно это, уйти, но… я приглашаю Лену на кофе.
Рассказываю про первое знакомство с Чехией, что началась для меня с Карловых Вар, в которые мы с отцом прилетели к матери.
Мириться.
Они тогда поссорились, разругались первый и последний раз так, что разлетелись в разные стороны света: мама, прихватив Даньку и ключи от только купленной квартиры, в Карловы Вары, отец в Хатангу, к давно зазывавшему в гости дяде Славе, что в закадычных друзьях числится и ныне.
Рассказывает красочно при каждом визите, как брак лучшего друга он спас, принял твердое решение выгнать этого самого друга в Чехию, каяться.
На грудь, о чём столь же красочно умалчивается, он, впрочем, предварительно тоже принял.
Пили они с отцом самозабвенно, пребывали в поисках вечного ответа на философское «что им, бабам, надо» дня три. Трезвели ещё два, дабы в самолет пустили, так как решение «лететь тотчас и возвращать» было принято аккурат к концу третьего дня и восьмой бутылки водки.
До поиска паспорта по всему селу.
— Как романтично… — Лена выдыхает восторженно.
Улыбается.
И первый раз улыбка в ответ выходит искренней:
— Я тогда и с Сев… — я осекаюсь, закашливаюсь, потому что про Север — это лишнее, пусть и увиделись мы тогда, правда, в первый раз.
Познакомились.
И какая она, лучшая чешская подружка Даньки, я узнал, увидел воочию, чтобы в глазах её необычных, как и она вся сама, северное сияние увидеть.
Замереть пораженно.
— … северное сияние видел, в Хатанге, — я делюсь другим Севером, тем, которым можно, безопасно, — в первый же день. Потрясающее зрелище, дух захватывает. Я даже в Чехию улетать не хотел, всё просил оставить меня с дядь Славой.
— Не оставили?
— Как видишь, — я смеюсь, развожу руками, — но я не пожалел. Поразился Чехией нисколько не меньше. Тут непередаваемая атмосфера таинственного средневековья, ни в одной стране Европы больше подобного не ощущается. Клянусь.
И ещё изворачиваюсь.
Выкручиваюсь, подводя разговор к Герберту, о котором Лена, поколебавшись, рассказывает, делится явно теми слухами и разговорами, что в музее сегодня не стихали, ходили, обрастая, как и положено слухам, всё большими подробностями.
— … он, знаешь, всегда таким чудным был, городская знаменитость, — она качает головой задумчиво, морщится, поправляя волосы, непроизвольно. — Честно говоря, мне пан Герберт не нравился. Он… пугал. Такой фанат, понимаешь. И помощника нашёл себе такого же. Всё говорили, что род Вальберштайнов очень значим в истории, надо о них помнить. Собирали доказательства, чтоб финансирование получить…
Лена хмыкает.
Качает ногой, которая оказывается совсем близко от моей. И сама она куда ближе, чем было в начале, когда кофе и пирожные только принесли.
Расставили красиво.
— … только знаешь… — она давится смешком, замирает, прекращая ложкой по дну чашки водить, отпускает её, чтобы на меня лукаво взглянуть, поманить к себе пальцем.
И правила игры уже приняты, поэтому я послушно наклоняюсь. Не дергаюсь, когда чужие губы шеи касаются, оставляют следы помады:
— … эта была фикция, они искали… сокровища.
— Сокровища? — я повторяю.
Зачарованно.
Чуть отстраняюсь, чтобы в глаза серые с поволокой взглянуть, подумать, что Север пусть и бесит этим, но кокетничает и соблазняет изысканней и что вот об этой встрече и кофе я ей никогда не расскажу, не будет подробностей.
— Солнечный камень, Дима, — Лена, грациозно откидываясь на спинку стула, смотрит снисходительно, говорит пренебрежительно, с непонятной досадой. — О Вальберштайнах, если и вспоминать, то только из-за него. Я однажды слышала…
Она вновь наклоняется.
Поддается ко мне, придвигается вплотную, и, можно быть уверенным, что чужими горьковатыми духами я пропах окончательно, почти задохнулся.
И аллергию заработал.
— …как они спорили в кабинете Герберта. Войцех уверял, что есть
