тысячу, как минимум.

Я же, когда Павел откланивается и, напомнив про Марту, уходит, рассказываю про дела и работу, про Дима и профессора, про что-то ещё, обыденное и незначительное. И мы сидим уже без смеха и веселости, и Якоб сам приносит солёные огурцы и кружку лежака.

Не мне, а… папа заказывал всегда их.

И своё пиво, глядя на эту кружку, я допиваю залпом, заталкиваю старательно куда-то далеко мысль, что теперь мне больше не к кому прийти и рассказать абсолютно всё, не пожаловаться на пани Власту.

Другим это не то, папа.

— Ты не пропадай, Славка, — дядя Савоуш просит на прощание.

А я киваю, обещаю.

Слышу, как где-то в отдалении за нашими спинами рокочет вечную фразу всех господ Якоб:

— Poslední pivečko, panové![2]

[1] Теодор Крамер «Трем старым картежникам»

[2] Последнее пиво, господа!

Глава 27

Апрель, 7

Либерец, Чехия

Дим

Мы не умеем прощаться.

Не научились до сих пор, чтоб как все нормальные люди. И удалые речи мы не запомнили, не выучили как правильно и как надо. Поэтому глядя вслед красным огням такси, я лишь сую руки в карманы куртки, смотрю без отрыва, как она уезжает.

Не останавливаю.

И догонять я не бросаюсь, остаюсь стоять на краю тротуара, потому что так… правильно. Драгоценный Любош её трепетно ждёт и переживает, у них совещание, безотлагательные важные вопросы и общая работа, которой Север дорожит, а потому явиться на неё она должна.

Я же должен остаться.

У меня дела, разговоры с коллегами Герберта по музею и попытки отыскать то направление, в которое удрала Агнешка. Плюсом можно узнать больше про Вальберштайнов, поискать связь с Рудгардами.

Всё верно.

Всё логично.

Всё так, как было сотню раз и до, когда Север уходила, а я не мешал. Она улетала, я провожал. У нас ведь всегда были дела и логичные объяснения, причины, по которым мы расставались и прощались.

Бестолково, но прощались.

По-ахматовски.

— Отчего всё у нас не так? — её вопрос, заданный в один из сотен таких раз, я повторяю практически беззвучно.

Как она в ту ночь.

Когда до последней возможной минуты мы стояли в стороне ото всех, смотрели, и говорить у нас ни о чем не получалось. Не находились слова, которых до этого — злых, громких, хлёстких — было с избытком.

И, куда они все делись в аэропорту Каира, разобраться не вышло.

Вышло только необдуманно.

Но с Север, стоит признать, думать всегда получалось плохо…

…плохо.

Материться — это плохо, но последние часов этак шестнадцать даже думать получалось исключительно матом. Из-за, чтоб её, Север так получалось, ибо, определенно и бесспорно, у Кветославы Крайновой талант.

Ко многому талант, включая покупку верблюдов.

Кажется, именно после упоминания двух прекрасных дромадеров, выбранных при её непосредственном участии, я первый раз заковыристо и сматерился. Проникся взглядом невовремя вернувшегося Цапли и пониманием, что зачёта по столь прекрасному предмету как акушерство мне не видать.

Через ещё два часа, покупая ближайшие билеты до Каира, я проникся полнейшим пониманием сего прискорбного факта. Пересдачи, если не посадят за умышленное с отягчающими обстоятельствами, меня таки ждут.

Впрочем, они — это последнее, о чём думать получается.

Или первое, о чём думать как раз таки следует, можно. Лучше о них, чем о Север, которую в самые пески Сахары подорвало и унесло. Куда лучше, чем о рассвете, до которого остался всего час.

Что свой отсчёт тоже начал.

Посыпался.

— Али сказал, что десять минут и можно ехать, — Ник подходит бесшумно, говорит с паузами, крутит в руках пачку сигарет.

И закурить, косясь на бензоколонку, он не торопится.

— Хорошо.

— Мы успеем, Дим.

Возможно, пожалуй, очень надеюсь.

Шестнадцать часов назад я очень надеялся, что разговор с арабо-французским другом Севера Гийомом мне только показался.

Приснился, вообразился, не случился в реальности. Не было сообщения в инсте, а после звонка и разговора на английском.

— Да, — я соглашаюсь.

Как соглашался и с тем, что повлиять на Север я могу, уговорю включить в кои-то веки мозги и за руль не лезть. И с какого арабо-французский друг Север так решил, я спрашивать не стал.

Я ничего не спрашивал.

Я только слушал про, мать их, верблюдов, новых приятелей и самоубийственное пари, мимо которого Север, конечно, пройти не могла. Впрочем, когда это Кветослава Крайнова проходила мимо возможности свернуть особо оригинальным образом шею.

— Ты ведь понимаешь, что отказаться ей не дадут? — это Ник, привалившись рядом к капоту, вопрошает после молчания, всё же выкуренной сигареты и прислушивания к тихим возгласам Али на арабском.

Али, посланный Гийомом, встретил нас три часа назад в аэропорту, сообщил на ломаном русском, что ехать надо прямо сейчас и быстро.

Иначе не успеем.

— Я поеду. Замена возможна.

— Возможна, — Ник хмыкает согласно, дёргает плечом, — только поеду я. Дим, не дури. Из нас двоих на Себастьена Лёба больше тяну я, чем ты. Трассу я в воздухе прикинул. И чего ждать я в отличие от тебя представляю.

— Квета — моя… проблема.

— Кто бы спорил, — он фыркает, и смотреть на него я не хочу, рассматриваю черноту, которая уже в метрах двадцати от нас становится непроглядной, густой. — Но мы про гонки, а они мои. И потом, в Рын-песках учил её ездить я.

— Я помню, — я цежу сквозь зубы, которые сжимаются сами.

От злости, что права на жизнь не имеет.

Ибо кто она мне?

Данькина лучшая подруга… всего лишь, только.

Мне нет дела до того, как живет и что вытворяет Кветослава Крайнова. Мне нечего злиться до темноты перед глазами и сжатых зубов, нету повода, если смотреть объективно. И срываться и мчаться сюда, забивая на все дела и выдергивая Ника, мне не следовало.

Это неразумно.

Необъяснимо для… Карины.

— А Карина? — Ник, словно подслушивая мысли, далеко не лучший вопрос задает. — Как ты ей объяснил отъезд?

— Никак.

Я… не морщусь.

Лишь в последний момент не кривлюсь, потому что даже перед Ником кривиться от одного упоминания собственной девушки нельзя.

Непорядочно, как сказала бы мама.

Впрочем, срываться в другую страну к другой девушке, ничего не объясняя и не рассказывая своей, наверное, тоже непорядочно. Ещё необдуманно и глупо, ибо эта самая другая не просила, не писала, не звонила. Север, зная её, даже не вспоминала и не думала.

Она лишь привычно нашла себе приключения.

Вообразила себя великим гонщиком.

Идиотка.

Полная дура, которая через сорок семь минут сядет за руль, повернёт ключ зажигания. Полетит,