Шрифт:
Закладка:
Дюнами.
И тогда мне останется только ждать. Ждать и верить, что Север хотя бы немного, но знала, что творит. Ждать и надеяться, что она имела представление на что соглашается.
Ждать и материться, что я опоздал…
— Квета неплохо водит, — Ник, бросив взгляд на часы, что оставляют нам десять минут до старта, говорит негромко, поворачивает голову ко мне.
Хватается за ручку, потому что нас подбрасывает.
Подкидывает в воздух.
И если мы опоздаем, то также и больше подкидывать будет Север.
— В пустыне? — я всё же заговариваю, спрашиваю.
Резче, чем следует.
Злее.
— Мы уже почти на месте, хабиби, — Али, прислушиваясь, вставляет поспешно.
Выкручивает с громкими возгласами руль, отчего мы снова почти летим. И мысль, что хорошо, что этого не видят родители, летит следом.
Прибили бы.
А я прибью Север.
Выпорю, ибо в детстве сей важный метод воспитания был явно пропущен. Очень и очень зря пропущен. Как показывает опыт поколений, через задницу до мозга доходит куда быстрее, чем через уши.
— Али, вправо триста и тормози! — Ник рявкает.
И безмятежность, прилипшая к его лицу ещё на паспортном контроле, пропадает, заостряются черты, выдавая напряжение.
— Успели, хабиби! — Али восклицает радостно.
Выдаёт длинную тираду, сбиваясь на арабский, но мы уже не слушаем и не разбираем. Мы выпрыгиваем, чтобы в песок тут же провалиться.
Чертыхнуться.
Сорваться на бег, потому что семь минут и огненно-золотой рассвет уже видно. Он подкрался незаметно, создал сюрреалистическую картину, ибо только в ней может быть вот это всё. И кто бы мне сутки назад сказал, что ноябрьские снеговые лужи с минусовой температурой по ночам сменятся на раскаленные пески и невероятные рассветы.
На Север, которая привычно переворачивает всю размеренную жизнь вверх тормашками.
— Давай, тебе Кветка, мне остальные, — Ник бросает, кривит бегло ухмылку. — Всё самое лучше, как обычно не мне… И не убивай её там сразу, окей?
Это он орёт уже вслед.
Отстаёт.
И можно, пожалуй, радоваться, что выстроившихся в ряд машин всего пять, что белую тойоту я выцепляю взглядом сразу, что я успеваю.
А, значит, можно снова дышать, не видеть перед глазами, как её машину переворачивает и опрокидывает, как застрянет в дюнах, как её, Север, изломает, отправит в лучшем случае в больницу…
Нет.
До отмашки ещё две минуты.
Всего метров пятьдесят до тойоты.
Что за считанные секунды, дабы дверь внедорожника распахнуть рывком, увидеть Север. Успеть заметить сосредоточенную и деловую физиономию, с которой ремень безопасности она тянет, собирается застегнуть, вскидывает голову, но… я дергаю её на себя.
Вытаскиваю под громкий вопль из машины.
Под изумление и непонимание.
— Что… Какого…
— Ты не участвуешь.
— Что? Дим… Димитрий?!
— И тебе привет, Север.
— Откуда… — ресницами она хлопает растерянно.
Застывает, всматриваясь в меня, на бесконечное мгновение, в которое понять и осознать окончательно получается у нас обоих.
Всё реально, не мираж, я прилетел и я успел.
— Пусти, — она выговаривает твердо, дёргает рукой.
И ещё раз, когда я не пускаю.
Держу, даже когда вырываться она начинает яростно, всерьёз. Звенит множество браслетов. Сбивается арафатка, разматывается, и белоснежные волосы распадаются, рассыпаются по плечам.
Скрывают глаза, что полыхающим гневом опаляют.
— Пусти! Немедленно! Слышишь?! — Север… вопиет, разоряется и изворачивается, чтобы лягнуть и выкрутиться.
Попытаться.
Ибо я сильней.
И мы уже это проходили, поэтому увернуться получается. Выходит почти привычно вторую руку перехватить, блокировать. И на плечо я её закидываю тоже привычно, отработанным за годы знакомства с Кветославой Крайновой движением.
— Отпусти!
— Нет.
— Не смеешь! Поставь! — она стучит по спине, молотит ногами, выгибается. — Что… что ты творишь?! Дим… Дим! Ненавижу! Пусти!
— Ты в гонках не участвуешь, — я повторяю, прижимаю крепче.
Удерживаю, сжимая изо всех сил, ибо она дурная и бешеная… кошка. Ещё тяжёлая, пусть и говорят, что своя ноша не тянет, но нагло врут, поэтому свою ношу я встряхиваю, прошу задушевно:
— Угомонись, Север.
Иначе головой вниз ты улетишь.
Станешь страусом, что голову в песок, как известно, прячут.
— Твою же… Ты двинулся! Куда ты меня тащишь?! Ай… — она, прикусывая язык, ругается, выражается так, что собственным незнанием русского я проникаюсь. — Ты не понимаешь! Пари — это дело чести! Мы поспорили! Куш большой! Дима!
— Я знаю, — я говорю почти спокойно, почти ровно.
Почти даже без желания заорать благим матом, сообщая, что я думаю в частности о таких пари и в целом о Кветославе Крайновой.
— Да что ты знаешь?! Поставь в конце концов меня на землю! Дима!
— Мне написал Гийом, — я отвечаю.
Ставлю, как она просит, на землю около пустого джипа Али, перегораживаю путь обратно, поскольку броситься к внедорожникам и оставшемуся там народу, что за нами следили с интересом, но молча и не мешая, она тут же пытается.
Рвётся и мечется, и прижать к машине её приходится.
Взглянуть в расширенные зрачки, что оставляют только зелёную полоску северного сияния, и это у неё от гнева.
А облезлый нос от солнца.
— И ты приехал?
— И я приехал.
— Дурак.
— Дурак, — я подтверждаю, даже не спорю, потому что, и правда, дурак.
— Не надо меня спасать, — она шипит, толкает впустую. — Вы гады. Я не просила. И его не просила.
— Не просила.
Почему-то выходит только соглашаться, повторять за ней и смотреть. Разглядывать раскрасневшиеся щёки, глаза цвета северного сияния, чёрные брови, которые, как узналось недавно, девушки красят.
И… рёв моторов вовремя.
Он отрывает от осязаемых гляделок, увеличивает дистанцию до тех сантиметров, что дышать и думать дают.
— Они… — Север дёргается.
Отводит взгляд.
Глядит поверх моего плеча туда, где — я знаю, можно не оборачиваться — монстроподобные тяжёлые внедорожники сорвались с проведенной линии, понеслись, оставляя за собой только клубы пыли.
Ни пуха ни пера, Ник.
— Ник. Доехать живым у него больше шансов, — на незаданный вопрос я отвечаю, отступаю от Север, прислоняясь сам к боку машины.
Я больше не мешаю, не останавливаю её. Я лишь смотрю, как она срывается с места, несется к Гийому и другим мне незнакомым её знакомым и приятелям, коих всегда и везде у Север было много.
Я только думаю, что плевать.
Пускай ругается и дерётся, пускай наскакивает на своего арабо-французского друга и кричит на него, захлебываясь словами. Пускай дальше глазеет с вызовом, вскидывает упрямо и независимо подбородок, стучит по мне кулаками.
Пусть она будет такой.
Но живой.
Попрыгуньей Стрекозой, что заливисто хохочет, извивается под удары дарбука и чего-то ещё, ударного, гипнотического. Нереального, как сама пустыня, бескрайнее звёздное
