Он, свет, выжигает сетчатку.

И глаза я вновь закрываю. Думаю, что холод здесь — где бы это самое здесь не было — собачий, сковывает.

Замораживает.

И уже безразлично, где это самое — здесь, и что случилось, как получилось…

— Вставай! — пощёчина, выводя из этого безразличия и холодного оцепенения, выходит хлёсткой, обжигающей, от души. — Живо! Вахницкий! Иначе, клянусь, вскрою!

— Бэлла…

— Она самая, — бывшая жена Андрея шипит, нависает надо мной, и злой прищур её глаз угадывается даже в размытой картине мира.

Что чёткость свою медленно, но обретает.

Перестают расплываться кафельные стены и раскачиваться белые длинные лампы над головой, наводится резкость на пустой секционный стол по соседству и саму Бэллу, что очки на шапку сдвинула, сдёрнула на подбородок маску, вырядилась, как на… вскрытие.

— Твою же… — вот это сказать получается разборчиво.

Забористо.

Так, как при Бэлле точно нельзя, а потому извиниться будет надо. Точно надо и точно не сейчас, когда добавить ещё пару задушевных фраз тянет, вырывается, ибо всё ж не каждый день выпадает счастье оказаться на секционном столе.

Молодец, Вахницкий.

Дожил.

Сбылась мечта идиота, считай, помер, мать твою.

— Выспался? — Бэлла вопрошает издевательски.

Кривит алые губы.

И мои в ответ тоже кривятся, выдаётся саркастично:

— Не поверишь, как убитый спал.

— А я всё думала, почему же перепутали… — она фыркает нервно.

Отступает.

Не мешает сесть, а затем встать, и к раковине, отшвыривая простынь и задевая свой же стол, я иду под пристальным взглядом, что ощупывает и сканирует, ощущается физически.

Колет.

Как ледяная вода, в которой руки я остервенело тру, скребу до красноты, вот только легче не становится, не покидает чувство, будто из могилы я вылез, ощутил сполна все прелести загробной жизни и мертвецкий холод.

И кто раньше лежал на столе я старательно не думаю, гоню прочь это знание.

Иначе стошнит точно.

— У тебя кровь на затылке. Запеклась.

— Бывает, — я отзываюсь, прислоняюсь, вытирая совсем задубевшие руки, к стене.

Так надежней.

И говорить медленно и старательно прописные истины тоже надёжней, помогает с эмоциями и мыслями, которых… перебор:

— Когда бьют по голове, так бывает.

— Тебе надо к врачу, а потом в полицейский участок.

— Не надо. Ты посмотришь. Бэлла, как я здесь оказался?

— Я не тот врач, Дима, — она просвещает крайне учтиво, швыряет совсем не учтиво ножницы в лоток, что бряцают оглушительно, подчёркивают тишину, которая между словами Бэллы осязается. — Мне ещё рано смотреть.

— Твой оптимизм вселяет надежду, — я бормочу тихо, не озвучиваю, что такими темпами смотреть скоро как раз Бэлла и будет, — пациент скорее жив, чем мёртв. Убить, впрочем, и не хотели…

Ибо, если хотели, то убили бы.

А значит… пугали?

Предупреждали?

Творчески так, доходчиво, чтоб уж точно подумалось куда соваться можно и нельзя в следующий раз и что может быть, если всё ж соваться куда нельзя захочется.

Не получится тогда встать уже самому.

— Тебя привезли около часа назад, — Бэлла сообщает бесстрастно, после длинной паузы, в которую взглядами мы посверлить друг друга успеваем. — Неопознанное тело, документов нет. Оставили до начала рабочего дня и меня. Ты приходил вчера ко мне, видели.

— Мне повезло.

— Безусловно, — она соглашается кротко, ядовито, прикрывает глаза, кажется, чтобы взглядом не менее кротким не испепелить, вздыхает прерывисто. — Через две двери направо душевые. Я найду одежду. Потом поговорим… нормально.

Поговорим.

Расположимся, как и вчера в её кабинете, на тех же местах. Поменяемся, правда, ролями, поскольку теперь рассказа ждёт Бэлла, кивает пред этим на пакеты с одеждой, которую она заказала, а кто-то успел привезти, пока я старательно отмывался от морга.

Почти не обращал внимания на голову, что противно ныла.

Намекала на травму.

Но… голову, скрипнув зубами про больницу и нормальное лечение, Бэлла всё ж осмотрела сама, намотала, цыкнув на мою браваду, шапочку Гиппократа. Высказала сердито, что веду я себя как обыватель, а не врач, который про последствия и риски всё прекрасно знает и понимает, а потому вести себя столь безответственно не будет.

— Сочтём, что я не врач, Бэлла, — это, натягивая поверх бинтов шапку, обычную, чёрную, заявить получается легко.

Насмешливо.

В конце концов, почти правда, пускай и противная.

— Ты идиот, Вахницкий.

— И это тоже, — я киваю согласно, скребу щетину на подбородке, и надо найти время побриться, пора, Север бороды не любит. — Герберт приезжал к Квете в пятницу, но не дошёл. Его, должно быть, перехватили в подъезде и аккуратно развернули. Мы столкнулись на улице. Я слишком долго соображал, где его видел. Ещё племянник этот. Если бы я тогда не дал им уйти…

— Какой племянник, Дима? — Бэлла смотрит непонимающе.

Хмурится.

И поясняю я непонятно, уточняю на всякий случай:

— Который не племянник. У Герберта ведь нет племянников?

— У него нет племянников, сестёр, братьев и прочих родственников, — она отчеканивает любезно, перечисляет, — похороны будут за счёт музея. Объясни уже по-человечьи, иначе у меня самой сейчас черепно-мозговая будет. А потом у тебя.

Повторно.

Бэлла, судя по взгляду, обеспечит её лично, а поэтому объяснять вразумительно и по-человечьи приходится. Рассказывать про столкновение у дома Север, пана с тростью и его спутника, который племянником отрекомендовался.

— Убийца — племянник? — Бэлла вопрошает чуть иронично, развивает, однако, мысль без иронии, прищуривается задумчиво. — Выходит, в пятницу или чуть позже его увезли из Праги, где-то держали выходные, пытали, а в понедельник, допустим, вечером привезли домой, чтобы… что? Убить и сжечь? Ерунда какая-то…

— В доме что-то ищут, Бэлла.

— Ищут?

— Ищут. Дневники или что-то ещё, не знаю. Я видел свет фонаря в окнах прежде, чем меня ударили, — я морщусь, излагаю, чуть помедлив, ту версию, которая самой логичной кажется. — Если предположить, что его привезли в дом, потому что он сказал, что искомое там, например, в тайнике, который без него не откроют, то выходит уже не совсем ерунда.

— Его привезли, но… — Бэлла подхватывает, щелкает пальцами, — Герберт отказался показывать. Тогда племяннику пришлось его припугнуть, только вот он перестарался и убил раньше времени.

— Да, — я соглашаюсь.

Облокачиваюсь на стол, чтобы договорить, докрутить мысль, которую, глядя на пустые оконные провалы, додумать не получилось.

Получается теперь, когда в чёрные и прекрасные очи я смотрю:

— Увидев, что наш пан умер, он решил выставить смерть несчастным случаем и поджег тело. Идея средней паршивости, но у него, думаю, было немного времени на подумать. Агнешка могла в любое время вернуться со свидания, что-то заметить и поднять шум.

— Ребёнка он в расчет не брал.

— Её не должно было быть до