Машенька долгим подозрительно изучающим взором смотрела на Чемесова, пытаясь понять, правду ли он говорит теперь. Но он был так убедителен.

— Если вы и вправду пытались помочь, скажите, кто был в то утро комендантом по крепости? — задала она вопрос-проверку.

— Глушков Егор Васильевич, — не задумываясь, ответил Чемесов. — Я до сих пор помню его противную толстую физиономию и то, как он мучил меня в тюрьме, дабы я молчал и не выдал никому, при каких обстоятельствах вы погибли.

— В чем были одеты мои отец и брат? — глухо продолжала Маша свой допрос.

— Кирилл Петрович был одет во все черное, рубашка его была бледно-серой. Твой брат Сергей был облачен в военный повседневный мундир Семеновского полка. Этого мне вовек не забыть, как и их лица… у твоего брата была рассечена бровь…

Замерев, Маша слушала его, понимая, что Чемесов, похоже, действительно был в крепости и, видимо, говорил правду, иначе бы он не мог знать таких подробностей.

— И вправду, Сережу по приезде в крепость ударил один из охранников, когда тот замешкался, и рассек ему бровь… неужели вы и вправду были там?

— Да, все правда! Я пытался спасти тебя. Ведь только себя я корил и обвинял в твоем аресте. И в том, что втянул тебя в тот жуткий заговор…

— Ах, так это все же был заговор? — пролепетала она. — И Зубов не угрожал вам? Вы это выдумали?

— Да, Маша. Эта княгиня… — он запнулся. — Эти люди, они заставили меня так сказать. Они требовали, чтобы я беспрекословно подчинялся их воле.

— И вы послушали их и отдали меня в жертву…

— Нет, это не так! Маша, прости меня! Я так запутался тогда. Но, когда я понял, что натворил, сразу же бросился к тебе на помощь. Но не успел. Комендант сказал, что ты умерла.

— Да, я почти умерла… — прошептала она скорее себе, чем ему, вспоминая то время, когда раненая, истекающая кровью, лежала в повозке с трупами.

— Но как ты спаслась? Каким чудом?

— Не думаю, что вам следует это знать. Я жива, и этого довольно, — заметила она холодно.

— Прости, я понимаю, тебе неприятно это вспоминать. Но ты зря так зло говоришь со мной. Я пытался тебя спасти, но не смог. Потом во всем я винил только себя, пойми. Ты должна меня простить. Я так переживал, так страдал после!

— Вы страдали? О сударь! Что вы знаете о страданиях? — вспылила она. — Вы когда-нибудь находились в ледяной камере, кишащей крысами, где подстилкой служит только грязное вонючее сено, а отхожее место прямо в полу и от него идет такой смрад, будто там разлагаются трупы? Вы когда-нибудь отдавали свое тело в усладу ненавистному старому коменданту только за то, чтобы ваши родные имели хотя бы призрачный шанс на спасение? Вы когда-нибудь видели, как на ваших глазах стреляют в вашего отца и брата, и они падают навзничь, намертво сраженные пулей? Вас когда-нибудь пытались похоронить живым среди горы трупов?

— Машенька, что ты говоришь? — выдохнул он дрогнувшим голосом.

— Именно это вы и хотели услышать?! Вы же жаждете знать правду о том, как я спаслась! Так знайте, в тот день, когда я избежала смерти, меня спасла нищая цыганка и принесла раненую и умирающую к себе в табор. Она лечила меня и выходила. И после я заставила себя забыть свое настоящее имя, имя своего отца! — она с горечью сглотнула ком в горле. — Я была вынуждена предать своих родных и свой род, отречься от них, только чтобы выжить, поскольку тайная канцелярия не оставила бы меня на свободе! Четыре года я жила в таборе, выдавая себя за цыганку. Я нищенствовала, обманывала и воровала. Ходила босая и завлекала своими гаданиями и песнями мужчин, которых потом обкрадывала. Таков закон выживания у цыган. И я должна была это делать! Но вы никогда не поймете, чего мне это стоило, мне, которой по воспитанию еще с детства внушено было понятие о дворянской чести и достоинстве! И это все правда, жуткая правда моей жизни. И та наивная девочка, которой вы меня знали, умерла, а я превратилась в себя, настоящую, которая больше не верит никому и ничему…

— Машенька, прошу, не надо более, не говори. Мне не по себе от твоих рассказов о муках, что ты перенесла по моей вине, — он попытался приблизиться, сделав к ней пару шагов. И она увидела, что его глаза полны нежности и ласки. — Но почему ты не пришла ко мне? Почему не разыскала меня, я бы помог тебе укрыться.

— Я думала, что вы среди тех, кто отдал меня на растерзание, сделав меня и мою семью виноватыми в том жутком преступлении, на которое подбили меня.

— Да, я был на их стороне. Но потом я одумался и…

— Это уже неважно…

— Ты права, все уже сбылось и сбылось так чудовищно ужасно, — он громко вздохнул и проникновенно вымолвил: — Прости меня за все. Прости, милая. Ты так страдала. О, если бы я знал!

— Мне не нужна ваша жалость, сударь! — возмутилась она. — Когда-то мне требовалась ваша любовь. Теперь же я вынуждена просить вас лишь об одном.

— О чем же? — пытливо спросил он, видя, как она неотрывно нервно взирает прямо в его лицо. Она молчала, словно подбирала слова, и он, не выдержав, воскликнул: — Говори же, я все сделаю, клянусь!

— Видит Бог, я не хотела встречаться с вами, никогда. Но раз уж это произошло, я хочу просить вас, Григорий Петрович, более никогда и нигде не упоминать мое настоящее имя. Для всех я мадам Жанна-Мари де Блон, француженка. И моя теперешняя жизнь вполне сносна.

— Ты все еще опасаешься…

— Да, — перебила она его неучтиво. — Императрица Екатерина Алексеевна все еще на троне и фаворит ее тоже. Прошу вас об этом в память о том, что было между нами когда-то.

— Машенька, я не хочу навредить тебе…

— Не называете меня так, прошу! — выпалила она нервно.

— Прости, я понимаю. И, конечно же, не буду говорить о том, кто ты на самом деле. Даю слово дворянина.

— И более не приходите в этот дом. Для меня это опасно. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Да-да, конечно. Я более не появлюсь здесь. И сегодня-то пришел только из-за того, что ты не отвечала на мои письма.

— И писать тоже не следует.

— Да, хорошо, как скажешь, — закивал угодливо Чемесов. Маша, как-то недовольно взглянула на него и поджала губы, вновь отведя взор в сторону.

— Я рада, сударь, что мы поняли друг друга, — заметила она холодно, рассматривая дерево за его спиной, будто показывая, что дальнейший разговор ей неинтересен. Уже через миг Чемесов, стараясь привлечь ее внимание, прокашлялся, и она явно неохотно перевела свой сапфировый взор на его лицо и безразлично сказала: — Все решено меж нами, и я думаю, нам не о чем более говорить.

Чемесов весь напрягся, словно струна, и, кусая губы, заметил:

— Отчего, ты так говоришь? Мы столько лет не виделись и…

— Довольно с нас, — сказала она отрывисто. — Мне надобно заниматься моими обязанностями. Я должна идти.