Я хотела подойти, но оказалась связана, вся обмотана веревкой. Когда я подняла глаза, Рук лежал на спине. Эла оседлала его и с улыбкой привлекала его к своей… нет. Она тянулась, чтобы его задушить. Пальцы сомкнулись на его горле в тот же миг, когда спина выгнулась от наслаждения. Я не поняла, отбивался Рук, рвался на свободу или просто делал свое мужское дело.

«Он не знает, – подумала я. – Не знает, кто она и что с ним сотворит».

Я кричала сквозь кляп. Звук не шел.

Пожалела, что нет ножа, и тут нож оказался у меня в руке. Я стала торопливо резать веревки, пилить толстые щетинистые пряди, ни о чем не думая, лишь бы высвободиться, остановить жрицу, не дать его додушить. Распался последний виток, и я рванулась вперед, бросилась в пространство между нами. Когда я преодолела его, тела были неподвижны, окровавлены, мертвы. Голова Элы лежала на мускулистой груди Рука, облачко ее темных волос впитало кровь. Кто-то их зарезал, раз за разом бил ножом. Я опустила взгляд – с моего ножа стекала темная кровь. Капли падали на пол – кап-кап-кап, – отмеряя такт не родившейся или умолкшей мелодии.

Пока мы добирались до крепости зеленых рубашек, сновидение поблекло, но на груди и плечах у меня остался липкий пот, а сердце, всегда такое спокойное, подкатило к горлу, когда из-за штабеля бочек на причале вышла Чуа. Не слишком вдохновляющее начало дня, который обещал продолжение и того хуже.

Женщина несла свернутую сеть и две остроги в свой рост. К одному бедру был пристегнут узкий нож, каким срезают мясо с костей, на другом в ножнах висел широкий и длинный тесак. Обычный набор собравшегося в дельту рыбака. А вот жилет и штаны обычными не были. Рыбаки в дельте носят полотняную одежду, а кто может себе позволить – шелк: легкие ткани, в которых не запаришься в самый душный полдень. Наряд Чуа блестел в зыбком свете причальных фонарей, переливался при каждом движении. Оно и понятно, потому что облегающая безрукавка и брюки были сшиты из кожи змеи или крокодила с темными поблескивающими чешуйками.

Поймав мой пристальный взгляд, она погладила кожу ладонью и пояснила:

– Спасает от копейного камыша, да и не всякий зуб возьмет.

– Жарко, должно быть.

– Зато покойникам жарко не бывает, – ответила она, сверкнув темными глазами.

– Лично я терпеть не могу жару, – заметила Эла.

Жрица, в отличие от рыбачки, оделась совсем неподобающе для похода в дельту, хоть и сменила модный ки-пан на легкие шелковые нок и блузу-безрукавку. Такой наряд не защитит ни от острых листьев камыша, ни от зубов.

– Ты, верно, Чуа, – улыбнулась Эла, подходя к ней. – Пирр рассказывала, что ты многое умеешь.

Старуха осмотрела ее, как попавшуюся в сеть редкую рыбину, и недоверчиво покосилась на меня:

– Вот это кеттрал? А оружие где?

– Оружие? – Эла сделала большие глаза. – Пирр! Ты не забыла оружие?

– Может, и не скажешь, – подтвердила я, не желая ей подыгрывать, – но она кеттрал.

– Но какая кеттрал без оружия? – ужаснулась Эла. – Я забыла в гостинице свой большой меч.

– Не шуми, – холодно одернул Рук. – Выходим до рассвета, и не надо, чтобы нас провожал весь город.

– Тебе бы не о городе думать, – сказала Чуа.

– К счастью, – так же холодно ответил ей Рук, – я способен удержать в голове больше одной мысли.

Если Эле недоставало оружия, Рук восполнял недостачу: широкий меч на бедре, кинжал на другом, пристегнутый за спиной арбалет. Он кивнул на узкую лодочку «ласточкин хвост» у причала. На веслах, полускрытые темнотой, сидели двое зеленых рубашек.

– Кто такие? – спросил Коссал.

– Дем Лун и Хин, – ответил Рук. – Они будут грести.

Чуа с сомнением оглядела гребцов:

– Они не рыбаки. Солдаты.

– Простите, почтенная, но мы с детства рыбачили на западной протоке, и я, и Хин.

– Мы не в западную протоку идем.

– Ясно, почтенная, – кивнул Дем Лун. – Но вода есть вода. Ворочать веслом мы не разучились.

– Благодарю за помощь! – провозгласила Эла. – Я в жизни своей не ворочала веслом, и мысли о нем полночи не давали мне спать.

Она легко перескочила на корму и, пока остальные размещались на деревянных скамьях, устроилась между банками.

Когда мы загрузились, незнакомый солдат перекатил через планшир два деревянных бочонка и закрепил их на корме у рулевого весла.

– Что там? – спросила я.

– Припасы, – ответил Рук.

– А поточнее нельзя?

Он, отвязывая причальный конец, мотнул головой:

– Нельзя.

С этими словами Рук поставил ногу на транец, оттолкнулся от причала и ловко отступил в лодку.

Горячий соленый туман накрыл город, окутал мосты и переправы, размыл красные огоньки фонарей. Дем Лун с Хином гребли молча, весла беззвучно опускались в воду и с шепчущим плеском выныривали, завершая гребок. Направляясь на юг, мы расходились с десятками суденышек: возвращались с факельного лова рыбацкие ялики, тащились выше бортов нагруженные бочками и ящиками грузовые баржи, сверкали огнями одиночные прогулочные лодки, откуда допивающие запас вин гуляки оглашали ночь пьяными песнями.

Когда здания Домбанга остались позади, на востоке уже блеснуло солнце. И почти сразу над нами сомкнулись высокие, как дом, камыши. Если бы не затянувший небо позади дым, город – сотни тысяч душ со всеми их надеждами и ненавистью, – считай, утонул в трясине между двумя гребками. Над дельтой тяжелой серой блестящей крышкой лежало небо. День был знойным и обещал стать еще жарче.

Эла пристроила затылок на борт, закинула скрещенные ноги на противоположный и закрыла глаза.

– Разбудите, когда надо будет кого-нибудь убить, – пробормотала она.

– Скорее убить попытаются нас, – покачала головой Чуа.

Эла, не открывая глаз, улыбнулась:

– По такому случаю, пожалуй, тоже будите, но только если это будет очень-очень волнующе.

Если бы не солнце над головой, я бы почти сразу перестала понимать, где восток, запад и прочие стороны света. Дельта представляла собой сплетение буро-зеленых проток и заводей, вившихся между крошечными островками, илистыми отмелями и зарослями копейного камыша, – тысячи русел разветвлялись, и на вид их было не отличить: те же тростники и неприметно тянувшееся к югу медленное течение. На отмелях грелись крокодилы, но нас не трогали. Если бы не доносившиеся изредка крики какого-нибудь злосчастного существа, боровшегося и умиравшего невидимо для нас, день был бы тихим, почти снотворным. Подолгу мы и вовсе ничего не слышали, кроме равномерного плеска весел, хлюпающей под бортами воды и легкого шороха ветра в камышах.

На разветвлениях проток Чуа указывала нужную концом своего длинного копья, а голос