ножнах, у кого – под жилетами или в штанинах. Я видела, как две женщины чуть не выцарапали друг другу глаза из-за разбитого горшка, как мужчина столкнул в канал непосторонившегося прохожего. Дети оголтело носились по переулкам и через мосты, передразнивали взволнованных старших, распевали запрещенные песенки. Они, конечно, не могли понимать, что затевается, но чуяли в воздухе запах тухлятины.

О Руке весь день не было ни слуху ни духу. Назавтра я поднялась до рассвета, умылась и вышла на площадку выпить горького та. Из мутной воды канала всплывали рыбины с белыми плавниками, хватали муху и скрывались в глубине, как мысли или воспоминания – потерянные или забытые. Яркое небо тяжело, словно прибитое, лежало на тиковых кровлях. Утро выдалось жарким, а день обещал быть еще жарче.

– Ты бы не убилась, выбрав в любовники кого-нибудь более дельного.

Я, как обычно, не заметила приближения Коссала: его босые ноги бесшумно ступали по деревянному настилу. Он опустился на стул напротив меня.

– Дельный-то он дельный, – ответила я. – Жаль, не знаю, каким делом занят.

– Отправился в дельту без нас?

– Не похоже на него, – поразмыслив, мотнула я головой. – Если он решил, что нам нельзя доверять, не оставил бы одних поджигать город.

– Так чем он тогда занят? Чтобы загрузить лодку припасами, двух дней многовато.

– Надо было мне за ним проследить.

Старый жрец глянул на меня так, будто я пустила слюни на стол.

– Тебе бы надо заниматься своим делом, а не тратить время на скулеж. Испытание Ананшаэля не сводится к последним строчкам.

Ответить мне помешал подошедший слуга из младших. Я смутно припомнила его имя: Вет. Эла несколько дней назад залучила его в свою постель, но сейчас жрица еще не встала – она редко вставала до полудня, – а мне мальчишка хитро улыбнулся, будто намекал, что если я не проговорюсь, так и он промолчит. Коссал, как и следовало ожидать, сбил настрой.

– Принеси мне та, – распорядился он, – и еды какой-нибудь, чтоб не воняла рыбой.

– Сию секунду, – пробормотал Вет и обратился ко мне: – А дама чего-нибудь пожелает?

Его самоуверенная улыбочка предлагала широкий выбор лакомств, не представленных на кухне.

Я покачала головой.

– Может, попозже, – обронил он с улыбкой и отошел.

Я смотрела, как он пробирается между столиками. Сразу делалось ясно, чем парень привлек Элу. Сложен был как статуя: квадратный подбородок, крепкие плечи. Жилет он, как и вся здешняя прислуга, носил нараспашку, открывая лепную грудь и живот. И улыбка… разом озорная и обнадеживающая. Я задумалась: а что, если стянуть с него жилет, что, если дать его ладоням побродить по моему телу? И услышать нашептывания на ухо. Сумела бы я от простого соблазна дотянуться до чего-то, похожего на любовь? Я не сомневалась: кто-то мог бы его полюбить, и так же уверена была, что этот кто-то – не я. Хоть убей, а почему, не смогла бы объяснить.

Я снова повернулась к Коссалу:

– Отдам ли я богу остальных, ничего не значит. Все впустую, если не справлюсь с последними строками. Это будет провал, – тихо закончила я.

– Порой и провал служит богу.

– Не понимаю тебя.

– Уходят наши тела… – Он указал на себя. – За ними наши мысли. Быть смертным и значит проигрывать.

– Нет, – покачала я головой.

Коссал не ответил. Теперь он разглядывал меня в оба глаза; неподвижные четкие дыры зрачков словно просверлили в его радужках острием ножа. Я очертя голову бросилась в его молчание.

– Ты прошел Испытание. И Эла прошла. Вам никто не советовал провалиться во имя бога.

– Я прошел Испытание за двадцать лет до твоего рождения, – тихо заговорил жрец. – Откуда тебе знать, что мне советовали?

– Я знаю, что ты есть, – вырвалось у меня. – Что ты выжил.

– Выжил… – повторил он. – Нужно ли Владыке Могил, чтобы мы выживали?

Я уставилась на него:

– Тогда зачем это все? Вообще все? Зачем все эти песни, учение, испытания? Почему сразу не перерезать себе глотки?

Я вдруг поняла, что этот вопрос зародился у меня в груди много лет назад, в первые дни жизни в Рашшамбаре. Я ни разу не усомнилась в Ананшаэле. Его милость и справедливость были мне очевидны, как небо. Я не желала иной судьбы, как служить такому богу, и все же нечто в этом служении оставалось мне непонятным. Мои братья и сестры отдавали богу тысячи душ в год. Более того, они и сами на десятки ладов отдавались ему. Месяца не проходило, чтобы кто-то из верных не шагнул с обрыва в пропасть или не осушил чашу с ядом. «Когда бог позовет, – говорят у нас в Рашшамбаре, – услышь его». И все же все это представлялось каким-то… затянутым. Если мы нужны Ананшаэлю и желаем ему отдаться, разве не проще покончить с собой?

Здесь крылся парадокс. Нам предписывалось убивать и умирать с сердечной улыбкой, но только без спешки. За годы обучения я не раз задавала этот вопрос, но так и не получила внятного ответа. Вместо ответов предлагались сотни афоризмов вроде такого: «Колос серпа не ищет». Со временем я перестала спрашивать. Жить в Рашшамбаре было прекрасно. Яркое солнце, синее небо. И я, молодая и сильная. Я говорила себе, что со временем пойму.

Сейчас я вдруг перестала в это верить.

Мне предстояло умереть. Время на исходе, скоро Эла либо Коссал вскроют мне жилы, прольют мою кровь в домбангские каналы, а я так и не пойму основы своей веры.

– Каждый прожитый нами год, – забормотала я, – каждый день – это оттяжка, отрицание нашей веры. Ты прав. Но тогда зачем я стараюсь выжить?

Я не сводила глаз с ряби на канале. Как просто было бы шагнуть за перила, опрокинуться в воду, с коротким плеском уйти в глубину, позволить течению унести тело к морю. Однажды в Сиа я видела утопленницу – она лежала вниз лицом на отмели, белое платье раскинулось вокруг лепестками цветка, и руки она раскинула, как в полете. Такого прекрасного тела я больше не встречала.

– Выживание, – тихо сказал Коссал, – это не жизнь.

Я внимательно взглянула на старого жреца:

– Не понимаю.

– Что мы отдаем богу?

– Себя. Свои жизни.

– А что за жизнь ты хочешь ему отдать? Какую себя?

Я поискала достойного ответа и не нашла.

– Зачем, по-твоему, я, в мои-то годы, топчу этот Кентом целованный континент? Что, по-твоему, я делаю в этом несчастном городе? – Коссал махнул рукой на канал и на весь Домбанг. – Он пропах похлебкой.

– Эла говорит, ради нее, – ответила я, помявшись. – Что хочешь быть с ней рядом.

– Ради