Так вот что я тебе скажу: я довольствовалась крохами. Я никогда не стремилась попасться, как рыба, на твой крючок: я видела, что ты творишь с людьми, как у них подгибаются колени, как разумные женщины лишаются рассудка. Я всегда предпочитала твердо стоять на ногах. Ты торгуешь безумием? Я в нем не нуждаюсь.

Хм…

Вернее, я в нем не нуждалась.

А теперь нуждаюсь.

Я не могу знать, почему мой бог – а он много древнее, могущественнее и милосерднее тебя – пожелал замутить свой обряд любовью, но не мне задавать ему вопросы. Мы всю жизнь были чужими друг другу – ты и я, но песня велела мне полюбить, и вот я здесь. Я оставила свою кровь на мече у двери. Я взываю к тебе.

Возможно, мне надо быть вежливей, извиниться, что звала тебя дрянью, но если ты слышишь эту молитву, то, похоже, читаешь и другие мои мысли, а тогда какой смысл? Ты знаешь, что я думаю – соответственно, знаешь, что я считаю тебя дрянью, но знаешь и как ты мне нужна. Ты знаешь, что я молюсь искренне.

Ты мне нужна.

Не представляю, как ты решаешь, чье сердце наполнить любовью, а чье оставить пустым, но прошу тебя, выбери меня.

Выбери меня, Эйра, богиня, молю тебя!»

Я безмолвно покачала головой.

«И чтоб тебе провалиться за то, что вынудила меня умолять!»

Я открыла глаза. В храме все было по-прежнему. Фонарики так же заливали деревянные половицы и скамьи теплым белым сиянием. Алтарь все так же пустовал. Не то чтобы я ждала, что сама Эйра снизойдет ответить на мои молитвы. Несколько обвинений и короткая мольба вряд ли призовут никогда не являвшуюся в мою жизнь богиню. Я подумала о Руке, вообразила перед собой его зеленые глаза, вспомнила поцелуй на берегу, его ладонь на своем затылке. Сердце при этом воспоминании забилось чаще, но как это понимать?

Проклятье, сколько еще ждать?

Почему-то вопрос показался мне неправильным.

Я поднялась со скамьи. После долгого дня на солнце накатила вдруг усталость. Хватит уже бродить, пора вернуться в гостиницу и хоть немного поспать. Рук встанет рано, и надо поспеть за ним. Мне хотелось нового поцелуя; мне хотелось большего, чем поцелуй. Я проигрывала бой – это было уже ясно, – но собиралась биться до последнего. Когда Эла придет за мной с ножами, она застанет меня голой в объятиях Рука, в его постели; мои ноги будут обнимать его бедра, его губы будут припадать к моей шее. Конечно, соитие еще не любовь, но других способов я не знала.

Выходя, я бросила взгляд на певицу: она все стояла на коленях перед свечой, проливая песню в теплую ночь. Я сделала еще шаг-другой к двери, остановилась и повернула обратно.

Ее волосы мягким шелком легли мне в ладонь. Когда я запрокинула ей голову, повеяло жасмином. Она не прервала песни, даже заглянув мне в глаза. С музыкой так бывает. Она – лабиринт, в котором недолго затеряться. Женщина улыбнулась мне, продолжая тянуть ноту, подняла темные глаза будто к лицу друга или потерянного любовника – может быть, избранницы Эйры всегда исполнены любовью ко всем и каждому? Откуда мне знать. Перерезая ей горло, я пыталась представить, как такое может быть.

«Из певцов, заплутавших в песни сетях…»

Мелодия прервалась, когда бог принял ее, но я следила за ней с тех пор, как вступила в храм, и теперь легко подхватила; под пение вытерла нож о платье девушки, вложила его в ножны и прошла к двери.

Пусть я всю ночь взвывала к богине, вымаливая ее благосклонности, но моим истинным богом оставался Ананшаэль, и я слишком долго пренебрегала служением.

16

Вернувшись в гостиницу, я обнаружила усердно возводимое мною здание лжи в руинах.

В этот немыслимо поздний час на помосте среди круглых столиков «Танца» сидел в одиночестве Рук. В моей голове взвихрились всевозможные объяснения, пульс зачастил. Узнал что-то новое про барку, про мятежников или вуо-тонов? Или пришел ко мне за поцелуем и продолжением? Я только хотела его окликнуть, когда увидела подходящую с винным кувшином Элу и услышала ее сладкий гортанный смешок.

– Ты, как я вижу, к квею и не притронулся, – сказала она, локтем подталкивая его в плечо. – Уже по одному этому женщина заподозрит, что ты не рад ее обществу.

Рук даже не взглянул на стоявшую перед ним глиняную чашку.

– Я еще на службе.

– Ты уже час это твердишь. Когда же кончится твоя служба?

– Солдат задает этот вопрос все время, будучи солдатом.

Эла скроила гримаску:

– Мне по нраву мундиры, а вот разговоры о службе так скучны…

Она склонилась к нему так близко, что он мог бы поцеловать ее в шею, взяла его кружку с квеем, выпрямилась и одним глотком опрокинула в себя крепкий напиток. На ней был голубой ки-пан, открывающий еще больше обычного. А когда она ставила кружку на место, я не могла не заметить, как она терлась о плечо мужчины, которого я училась любить. И села она рядом с ним, а не напротив, как поступила бы я.

Я следила за ними с деревянного настила за помостом. В животе, прямо под ложечкой, словно поселилась мышь или даже две, и грызли там что-то важное. Маленькие зубки не то чтобы причиняли боль, но чувствовалось: что-то внутри не так.

Вся картина представляла собой воплощение противоположностей: Эла пьет сливовое вино из бокала на длинной ножке – Рук не замечает своей опустевшей чашки. Она вся неторопливое движение, скрещивает и разводит ноги, тянется к его руке – Рук неподвижен, как приманка в ловушке. Подсев к нему, Эла заговорила тише. Слов я не разбирала, но чувствовалось, что она сплетает историю, журчащую, как вода в ручье. Рук хранил молчание. Эла перемежала слова смешками, глаза ее поблескивали. Рук не улыбался.

Глядя на них, я почувствовала себя виноватой, хотя не смогла бы сказать в чем. Я допросила свое чувство вины, впилась в него взглядом, чтобы хорошенько рассмотреть, но оно упорхнуло, как метнувшаяся в луче света летучая мышь. Я и себя вдруг ощутила такой мышью, невидимой в темноте и вглядывающейся в свет круглыми стеклянными подслеповатыми глазами. Я вдруг подумала, что мне здесь не место. Конечно, Рук пришел из-за меня, но мое отсутствие не помешало тому, что сейчас происходило между ними. Он не показался