горах медвежонка. Медведица погибла под камнепадом, ей размозжило задние лапы и круп. Несчастный, ничего не понимающий детеныш отходил на несколько шагов и возвращался, тыкался носом в шерсть матери, снова отходил и возвращался, как будто ему больше некуда было идти во всем огромном мире.

Я махнула рукой на ряд развалившихся лачуг, опасно клонившихся к воде на той стороне Горшка.

– Вон там я росла.

На Рука я не смотрела. И от лачуг тоже быстро отвела взгляд. Не собиралась я туда возвращаться.

– Зачем ты мне это показываешь? – помолчав, спросил Рук.

– Не знаю, – качнула я головой.

– Почему ты ушла?

– Ничего не осталось.

– Родители? – спросил Рук.

– Умерли.

– Сочувствую.

– Не стоит. – Поколебавшись, я договорила: – Я их сама убила.

На шестах над лодками раскачивались фонари, так же, как раскачивались весь вечер. Течение тонкими, хваткими пальцами тянуло лодки – как тянуло каждую ночь. Бывает, скажешь что-нибудь и ждешь, что мир перевернется. А мир не меняется, и тогда не знаешь, что делать дальше. Рук молчал, и я очертя голову кинулась в свою историю, и она сомкнулась надо мной, как река, – теплая, гостеприимная, тухлая.

– Мой отец пришел в город с севера, из Ниша – мне достались от него светлая кожа и глаза. Приехал он богатым купцом. Познакомился с моей матерью, женился, у них родился ребенок и умер. Я не знаю, как звали брата. Имени никогда не произносили. Отец винил себя, винил мать, винил весь мир. Начал пить квей. К моему рождению он все пропил. И дом на западном конце тоже. Я другого дома, кроме как здесь, не знала. Он возвращался домой к ночи, колотил меня, если я ему попадалась. И мать бил. Но нож оставлял для себя. Разбив мне губу до крови или поставив синяк под глазом, уходил на причал и резал себя ножом, снова и снова. Я так и не поняла, казнил он себя за то, что нас обижал, или что не уберег моего брата, или что погубил свою жизнь. Может быть, за все разом.

Я замолчала, вглядываясь через заводь в душный, тесный дом из прошлого. И чуть не ударила Рука, когда он опустил ладонь мне на плечо. Я снова стала ребенком: бесприютным, запуганным, отчаявшимся.

– Мать пыталась его спасти, – наконец снова заговорила я. – Однажды я весь день шарила по каналам, а когда вернулась домой, застала вместо отца незнакомого человека. Помню, я спросила: «Кто это?» Мать отвела глаза и сказала: «Жрец». От этого слова меня пробрал озноб. «Жрец» означало тайну и могущество. Все равно что узнать, что у нас дома запрятана груда золота. Только золота у нас не было. У нас была лишь я.

Звук, который издал Рук, походил на рычание. Его пальцы крепче сжали мое плечо.

– Жрец улыбнулся, дал мне что-то выпить, сказал, что я спасу семью. Очнулась я одна, в дельте – жертва богам.

– Как ты уцелела? – спросил Рук.

– Повезло, – ответила я.

Отчасти так и было. Я промолчала о золотоглазой женщине с черными, как чешуя, волосами. Она могла привидеться мне в кошмаре.

– Тогда я кое-что поняла: жизнь не всегда благо. Люди держатся за нее, потому что ничего другого не знают, как Чуа держится за ненавистный ей город. Ей просто нужно немножко помочь, подтолкнуть, показать, что есть другой путь. И моим родителям то же самое требовалось. Просто они поклонялись не тем богам. – Я покачала головой. – Им не Кем Анх с супругами были нужны, а Ананшаэль.

От рыбака над водой все долетала та же горстка нот – снова и снова, как будто других на свете не бывало.

– Я вернулась в город и убила обоих. Это было так просто. Они спали. Он обнимал ее одной рукой. Они выглядели такими спокойными, такими влюбленными. Я понять не могла, почему не сделала этого давным-давно.

«Странное дело, – подумала я, – такое множество дней, все детство, уложилось в несколько слов».

– А что было потом? – тихо спросил Рук.

– Я нашла кеттрал.

Горло успело привыкнуть к правде, ложь застревала в нем обломком кости.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Сама не знаю, – ответила я и, помедлив, мотнула головой. – Не то. Рассказываю, потому что хочу, чтобы ты знал.

– Такие истории обычно стараются скрыть.

– Я тоже долго скрывала.

Я шагнула ближе к нему – так близко, что рассмотрела наконец черты его лица в тенях и движение глаз. Он не отстранился, когда я положила ладонь ему на грудь, – даже не напрягся. Кожа в теплом ночном воздухе тоже была теплой. Я ощущала силу мышц под ней.

– Хочу, чтобы ты меня поцеловал, – тише вздоха сказала я.

Он не шевельнулся. Не вздрогнул и не склонился ко мне. Рыбак за каналом перебирал грустные ноты своей песни от начала к концу и от конца к началу. Голос Элы шепнул мне в ухо: «Положение тела много значит». Я чуть подвинулась, следуя инстинкту древнее неотвязных мыслей, подалась чуть ближе к Руку, еще немного развернулась к нему, и на этот раз он ответил на мое движение: одна его рука скользнула по моей спине, крепко обхватила затылок и медленно, настойчиво притянула к себе.

Поразительно, как много я помнила, сколько подробностей разом нахлынуло на меня: как он целует – так же, как ведет бой, терпеливо и неумолимо; и щербинку у него на зубе – я всегда попадала на нее языком; и дрожь в его груди, когда он с тихим рычанием привлек меня к себе; и запах соли, дыма и еще чего-то едва уловимого от его кожи; и что он никогда не закрывал глаз. Мое тело отозвалось, одновременно напрягшись и расслабившись; что-то похожее на голод разворачивало кольца в животе и тянулось через горло к языку и вниз, к лону.

Когда мы наконец разделились, я чувствовала себя марионеткой с обрезанными нитями.

– Значит, ты мне все-таки доверяешь? – выговорила я.

Целуясь, мы развернулись к фонарям, и теперь я видела его глаза – зеленые и чужие, как дельта.

– Нет, – тихо сказал он. – Не значит.

Рыбак за каналом умолк наконец. Может, собрал и унес свои снасти, а может, остался на прежнем месте, забрасывая сеть в темноте, просто устал петь.

15

В гостиницу я возвращалась длинным путем.

Рук расстался со мной западнее Запруд и свернул к Кораблекрушению, чтобы подготовить вторую вылазку в дельту. Я могла бы пройти напрямик через острова и мосты по северному краю большого канала Гока Ми, а вместо того забрела к югу – не тянуло меня в постель, где сон слишком