Глаза его закрыты, на губах кровь! И на полу тоже… поворачиваю его, смотрю сколько… нет, не так, много… пол-литра? Литр?

– Глеб!! – ору я. – Ключи!!!

Он размыкает веки. Глаза мутные, больные…

– Лен… п-погоди. Скоро… скоро всё кончится.

– Я быстро, Глеб! Я за помощью. Быстро! – вскакиваю.

– Н-не уходи, – слабо просит он, цепляясь за подол юбки, – пожалуйста. Не уходи… мне страшно.

Кашляет, кровавые брызги летят на пол, размазываясь по щеке.

Я не слушаю, забираю ключи, телефон, дёргаю подол, вырывая из рук.

– Лен… – Он делает усилие и снова цепляется за меня.

Я присаживаюсь и говорю с ним как с маленьким:

– Тише, мой хороший, тише, я быстро. Я знаю, тебе страшно, знаю. Так и должно быть. Всё будет хорошо. Обещаю. Мы выберемся. Я люблю тебя, слышишь? Люблю.

Мне легко это говорить. Очень легко. Я не сказала ему этого тогда, но сейчас… он пришёл за мной. Спустя долгие три года он искал меня, он нашёл…

В его глазах стоят слёзы.

– Лен… – хрипит, кашляя, – я… прости меня. Прости.

– Что? – не понимаю, о чём он.

– Э-т-то я… – старается говорить быстро, – я видел тебя в ту ночь, я… знал, что творит Дима, и… не защитил, не уберёг тебя тогда…

Смотрю на него во все глаза:

– Ч-что? Что ты? О чём?

Воздух вокруг смерзается – не вдохнуть.

Он цепляется за юбку:

– Прости… я должен был, должен…

Времени нет, времени совсем нет. Не думай. Не думай ни о чём.

Я разворачиваюсь, выдёргиваю подол из его рук и бегу так быстро, как могу.

Двор, забор, машина… Дорога. Ключ, зажигание, свет фар…

Даю заднюю, чиркаю по дереву, тыкаю телефон – он молчит. Еду… минута, две, три, четыре…

Он умрёт там.

Пять… Я на шоссе. Есть сеть.

Сто двенадцать… гудок… Смотрю в навигатор: координаты, которые он ввёл, чтобы приехать сюда.

Да возьмите вы уже трубку!!

– Алё? Да! Мужчина, ножевое ранение в живот, внутреннее кровотечение, кровопотеря – литр или больше, возможно, задета печень… Куда? – называю данные. – Быстрее, пожалуйста. Полицию? Да, вызывайте, всех вызывайте, только быстрее! Да, я врач. Кто я? Просто… врач. Елена Киселёва.

Отбой.

Откидываюсь на спинку, закрывая глаза, вспоминая… Ключи в руках Глеба, они с Лёшей ругаются. Лохмотья ощущений… бахрома… Меня кто-то отвязывает… Глеб? Это был Глеб?

Трогаю шею, ухо – рваная мочка распухла, висит рваным куском мяса, но раковину не задел. Боль приходит только сейчас – я забыла, что он меня ранил в плечо, смотрю – предплечье навылет.

Я сижу в машине на съезде с шоссе на разбитую просёлочную дорогу, чтобы перехватить «Скорую» и повести за собой. Включаю мигающую аварийку, чтобы меня заметили.

Прислоняюсь виском к стеклу – вокруг тишина новорождённого дня – холодный рассвет развесил клочья тумана на голых ветках, залил низину густым молоком тумана.

Он умрёт. Он наверняка умрёт, а меня посадят. Я приведу полицию в дом, где убитая девушка, прикованный в подвале парень и… раненый или мёртвый мужчина.

Медленно моргаю и слышу сирену. Это они – уже близко. Глаза закрываются сами собой, свет съёживается, расползаясь по швам, и исчезает…

Эпилог

Дверь приоткрылась, и в проёме показалась темноволосая голова:

– Елена Васильевна, можно?

– Моё мнение не изменится. – Елена оглядела долговязого парнишку – джинсы на три размера больше, расхлябанные ботинки, яркий свитер и сверху халат. – Кухаренко, вы же неглупый парень, голова работает отлично…

Он заулыбался похвале преподавателя:

– Да у меня, знаете ли, то одно, то другое… Елена Васильевна, а Елена Васильевна, а давайте я всё-таки пересдам сейчас? Ну, пожалуйста, а?

– Нет, Игорь, извините, – заговорила она, смягчаясь, – все пересдачи уже осенью – и это будет последний шанс. Скажу вам откровенно, мне совсем не понравится, если вас отчислят. Хирург из вас получился бы неплохой.

– Гм… – парнишка облокотился на косяк двери, явно расстроившись, – совсем никак, а? Может быть, всё-таки…

Она молча смотрела на него.

– Ладно, я понял, – он чуть подсобрался, – эх… жаль. Ну, что ж, попробую осенью.

– Попробуйте. – Она кивнула, отворачиваясь.

Он потоптался ещё немного в аудитории, понял, что ждать ему нечего, тяжко вздохнул и вышел.

Елена отодвинула от себя папку с очередной историей болезни, проверенной очередным студентом с кучей очередных ошибок:

– На сегодня, пожалуй, хватит.

Провела рукой по стриженым волосам – сейчас они были ещё короче, чем четыре года назад, – задорный блонд сменил натуральный серебристо-седой. Из глаз исчез зелёный оттенок, осталась серая сталь.

Работать преподавателем оказалось неожиданно интересно. Учиться хирургии идут или блатные, или такие, как Кухаренко, – с горящими глазами, увлечённые медициной. Этот, правда, умный, но бестолковый, но были и ребята более собранные и целеустремлённые. Она оживала и оттаивала через них, проникаясь их интересом к профессии и кипучей энергией.

К бывшему своему диспансеру ей не хотелось даже подходить. В преподавании денег было меньше, зато свободного времени больше, которое она с удовольствием проводила с внучкой.

На столе зажужжал телефон. Елена улыбнулась, взяла трубку:

– Привет, как там малышка?

– Температуры нет, – сонно сказала Кира, – скачет как стрекоза, требует бабушку.

– Ладно, дай мне её на минутку.

– Бабуля! – почти шёпотом говорила Лялька. – Я совсем-совсем выздоровела, знаешь?

В свои четыре она тараторила как шестилетка.

– Знаю-знаю, милая, – Елена была рада это слышать, – ты у меня молодец. Я сегодня приеду пораньше и привезу что-нибудь вкусное. Что ты хочешь?

– «Киндер»!

Внучка собирала крохотные игрушечки из шоколадных яиц.

– Хорошо.

– Бабуля? – Лялькин голос стал глуше. – А пойдём к деду? Он там грустит без нас. Я могу ему свой киндер подарить, чтобы стало повеселее.

– Думаю, не сегодня, – Елена старалась мягко возразить, – вот завтра, если ты…

– Я правда выздоровела. Совсем-совсем, ну, бабулечка, миленькая, ну пожа-а-а-луйста, – заныла Лялька, – ну, дава-а-ай поедем к дедуле, а то вдруг он забыл, что я его люблю до неба и обратно?

Елена вздохнула:

– Ладно, я к нему заскочу с продуктами, а потом вы приезжайте вечером с мамой.

– Ура! Ура-ура-ура! – Лялька радовалась, и Елена услышала в трубке звуки звонких поцелуйчиков. – Люблю тебя, бабуля, люблю-люблю!

Никогда ничего плохого Елена не говорила про Глеба, но дети слишком чувствительные метрономы, их сложно обмануть.

Что может примирить тьму? Только свет. Рыжий, веснушчатый, лучистый свет – чистая любовь, разбегающаяся искрами, светящая ровно и мощно. Каждый раз, глядя на Алику, Елена удивлялась: откуда в этой малышке столько света? Порой ей казалось, что во внучке живёт древняя сильная душа, которая прощает и объединяет заблудившихся и неприкаянных близких людей. Мирит каждого с самим собой и с со случившейся реальностью,