Он делает это снова и снова, начиная хныкать, потом плакать.

– Ты не будешь есть и пить, пока у тебя не получится, – ласково говорит она, – попробуй ещё раз. Я в тебя верю, Володя, ты сможешь, давай.

Он устал, он тянется ладошкой к её груди:

– Мм-мам… м-м-мам.

– Ты справишься, ты сильный, – строго говорит она, оголяет грудь, налитую молоком, – завяжи ленточку, дорогой, и я тебя покормлю.

Наверное, это длилось долго, несколько часов, я проматывала и проматывала… Личико ребёнка заливалось слезами, она ему нежно улыбалась, пока он бесконечно пробовал завязать узелок. Пару раз он почти справлялся, но ей было то слишком туго, то слишком свободно, одним движением пальцев она развязывала, и всё начиналось сначала.

– Ты должен быть стойким, мой сын, – твердила она, когда он захлёбывался рыданиями, – попробуй снова, милый.

– Господи…

Файл за файлом я смотрела за тем, как обычного ребёнка превращали в монстра.

– Ты моё отражение, Володя, – они сидели на диване, мальчику было лет шесть, – ты мой лучик, а я твоё солнце, – она расстёгивала кофту, – да-да, погладь, потрогай, чтобы было молочко.

Меня мутило. Их руки были связаны. Красной верёвкой, не плотно, где-то длиной в метр.

На следующих кадрах они перемещались по дому вместе, он был её тенью – спали вместе, ели, играли, читали, мылись и ходили в туалет – никакого личного пространства, никакого разделения.

Голова наполнялась звоном. Новые и новые папки, километры… тонны…

Я ткнула на последнюю – та же женщина, уже чуть постаревшая, и парень лет за двадцать, уже очень похожий на нынешнего Владимира.

Их руки связаны алой лентой, она сидит на стуле, а он расчёсывает её длинные волосы тем же гребнем, которым чесал меня.

– Медленнее, – тихо говорит она, – нежнее. Ты сейчас думаешь не обо мне.

– Прости, мамочка, – спохватывается он, и гребешок замедляется.

Кадр меняется – она сидит на диване с обнажённой грудью, исхудавшей и немного обвисшей, его голова у неё на коленях. Вряд ли в этой груди ещё есть молоко, но он бережно прикладывается к соску, она откидывает голову и прикрывает глаза в наслаждении: «Мы всегда будем рядом, мы всегда будем вместе, мой дорогой. Наша связь нерушима. И если моё тело умрёт, я вернусь к тебе. Знай, я обязательно вернусь к тебе в другом теле. Ты просто должен меня найти и сделать так, чтобы я тебя узнала».

Он открывает глаза, в которых стоят слёзы, отрывается от её соска:

– Я всегда буду с тобой, мамочка, ты только меня люби.

– Я люблю тебя, сыночек, – восторженным голосом говорит она, гладит его по щеке, по шее, по животу, спускается ниже…

У меня рябит в глазах, и тошнота подкатывает к горлу – я выскакиваю на улицу, захлёбываясь горькой рвотой.

Г-господи помилуй… Боже…

Я не стала дальше смотреть. Не знаю, чем закончилось, и знать не хочу. Со мной… со мной он никогда не переходил эту черту.

И сейчас… Отплевавшись и отдышавшись, я прислоняюсь к стене, совершенно обессилев. Меня всё ещё мелко потряхивает. Тело сковывает вязкой ленью, ночная мгла крутится перед глазами, постепенно замедляясь, я вижу перед собой жухлую траву и чувствую, что совершенно замёрзла.

Ощущение абсолютного зла почти осязаемо. Кем нужно быть, чтобы сделать со своим сыном такое? Мне кажется, мир погрузился во тьму. Она всюду. Она со мной и во мне. Снаружи и внутри. Поднимаю глаза к небу – чёрная дыра. Я так хочу увидеть солнце.

Закончится ли когда-нибудь эта бескрайняя ночь?

Медленно встаю и иду, волоча ноги, будто древняя старуха.

Дальше-дальше-дальше от этой комнаты, от этого сгустка зла.

Наверное, я могу сесть за руль одной из машин, стоящих во дворе, и уехать отсюда.

Я закрываю глаза и позволяю представить себе свою дочь и… внучку.

Сердце отталкивается от тьмы, обжигаясь светом, и сжимается в больной узел от мысли о Кире и Алике – и я счастлива этой болью, она делает меня живой.

Как сейчас живёт Кира? Как справляется? Похоронила меня? Знает ли её девочка, что у неё была бабушка? Есть бабушка?

Снова закрываю глаза, вспоминая последний мой день с ними – через три дня мы должны были ехать в отпуск. Улыбаюсь. Кира спрашивала, что с собой взять, когда я собиралась на работу. Жёлтая надувная корова, стоящая на бортике кроватки, Лялькины распахнутые глазищи, её шелковистые волосики и тёплый младенческий запах…

Я поеду.

Разберусь, как открыть, как найти дорогу… я всё найду, всё смогу. Ради них.

Теперь я уж точно могу абсолютно всё. Смогу. Уже смогла.

Иду к калитке, стараясь не оглядываться назад. Дом нависает зловещей тенью.

Мысленно перебираю всё, что я видела в комнатах… ни часов, ни календарей… и телефон… Телефона не было ни у него в карманах, ни здесь, на второй половине. Ни мобильного, ни обычного. Или я не заметила?

Я устала, я смертельно устала.

О том, кто сейчас лежит в подвале, я думать не могу. Я даже не знаю, кто он на самом деле. И знать не хочу.

Я чувствую себя отупевшей и пустой.

«Уходи!»

Внутренний голос требовательный и властный.

«У-ходи! Не думай о том, чтобы похоронить Машу, не думай ни о чём, потом разберёшься. Просто у-ходи!»

Я оставила связку ключей, когда сидела возле неё, там ключи от машины. Нужно вернуться, забрать их и уехать. Не важно куда. Отсюда.

Стою, оглядываюсь – нож лежит на лестнице. Зачем он мне, раз этот урод пристёгнут и заперт? Всё равно забираю его и выхожу за калитку… Огибаю дом-перевёртыш.

«Очень быстро забрать ключи и убраться отсюда».

В голове проносится неожиданная мысль: «Что стало с Глебом?»

Глеб медленно вошёл в комнату. Сдвинутый, смятый ковёр, следы борьбы и…

Сердце стучало зыбко и гулко. Он остановился возле тела, накрытого окровавленным покрывалом: «Господи, пусть это будет не она». Задержал дыхание, аккуратно приподнял край – и тут же опустил – молодая девушка, не Елена. Заметил, что пальцы дрожат, и попытался унять эту дрожь, он раньше никогда не видел смерть такой безобразной и близкой. Кто убил её? Почему? Как? Выдохнул, приподнял покрывало снова – и на этот раз долго вглядывался в черты, которые показались ему смутно знакомыми.

«Это же… это та студентка пропавшая? Или… нет? Кажется, она умерла совсем недавно».

Он вернулся в коридор, вскинул пистолет и медленно двинулся дальше, внимательно осматриваясь.

«Может быть, Елена ещё жива? Может, жива?! Почему нет никого? Где этот Лотов-Левашов, или как там его на самом деле?!»

Он вышел в коридор, из него вела почти незаметная лестница