Глеб посмотрел на молодую женщину без сознания, на брата, опять на неё… В памяти закрутились воспоминания о той далёкой новогодней ночи и о девушке, которую он никак не защитил, – и его замутило.

И вот теперь… Он не хотел во всём этом участвовать, но и не мог не помочь брату.

– Хорошо!

Капельницы, лекарства, физраствор… Часа через четыре, когда женщине стало значительно лучше и она спала, укрытая одеялом, они вышли на балкон. Оба тогда курили – Дмитрий уже, а Глеб ещё.

– Ты ведь психиатр, – Глеб пытался говорить спокойно, – ты ведь поэтому психиатром и стал, Дима, да?

– Да.

– И ты ведь сам понимаешь, что это за гранью?

– И что мне делать? – ощетинился брат. – Что мне, твою мать, делать?! – Он почти кричал. – Это сильнее меня! Я не могу этого не делать! Понимаешь, не могу! Но я не псих, я их не убиваю, не режу, я просто… они же спят, они потом ничего не помнят.

«Кого он пытается убедить?» – злился про себя Глеб. А вслух сказал:

– Ты себя слышишь? Ты сам слышишь, что говоришь? Ты просто чокнутый. Ты насильник, братец. Я думал, ты давно перебесился.

– Я тоже так думал. Знаешь, сколько я себе обещал, что этот раз последний? – У него напряглись скулы. – И каждый раз был последний. И следующий тоже. Тебе хорошо говорить, ты другой, я помню, как пытался подложить тебе на Новый год ту белобрысую девку в надежде, что нас станет двое, а ты не смог и вытолкал меня тогда взашей. Слабак. Но ты нормальный.

Глеб брезгливо сморщился:

– И сколько было этих… раз?

– Лучше не знать, – Дима аккуратно затушил окурок, – больше, чем ты можешь представить.

Помолчали, глядя в холодное ночное небо.

За балконом моросил меленький ноябрьский дождик. Глеб решил дождаться, пока девушка проснётся, и отвезти её домой. Следа от капельницы практически не осталось, вот и хорошо. И пусть она ни о чём не вспомнит.

– Что бы ты делал на моём месте? – Дима смотрел на брата, и в глазах его была боль. – Что бы ты делал, если бы у тебя было так?

– Удавился бы, – мгновенно сказал Глеб, потому что и сам думал об этом. – Пойдём, кажется, она просыпается. Как её зовут?

– Кажется, Света… или Оля. Или Валя, – сказал он глухим голосом.

– Отлично! – Глеб скрежетнул зубами. – Просто зашибись!

Девушку звали Надей, этим вечером он отвёз её домой.

А через день, когда Дмитрий не отвечал на звонки, он пришёл к нему и открыл дверь своими ключами, которые брат дал ему давно «на всякий случай».

В квартире было холодно – окно настежь, Дима лежал в кровати, руки по-детски под щекой, рядом на тумбочке выпотрошенные упаковки флунитразепама. Он отравился теми же таблетками, которыми опаивал женщин.

И две записки – одна для полиции, в которой он объяснял, что врач и знает, что болен, поэтому и совершает суицид, а вторая для Глеба: «Ты прав, брат, ты, как всегда, прав! Прости меня за всё. Без меня в этом мире точно станет светлее».

Глеб протянул к нему дрожащую руку.

Дмитрий был холодный.

«Интересно, есть ли ещё у него дети? – подумал Глеб. – Всякое может быть… Если этих несчастных женщин было столько… Правда, на месте любой из них я бы избавился от такой беременности. Но вот Елена – нет».

Катя… Глеб вспомнил жену – она так и не смогла выносить и родить ребёнка. После четвёртого выкидыша они перестали пытаться, было слишком тяжело.

Когда он понял, что Кира ему родная племянница, он не переставал благодарить небо. После стольких лет вины и одиночества – вдруг родная племянница – почти дочь? И веснушчатое чудо – внучка? Его прощение. Он улыбнулся, вспоминая Ляльку, достал телефон и пролистал фотографии – славный рыжик. На душе потеплело.

Глеб вышел из машины и закурил, с наслаждением выдыхая сизый дым в блёклое небо. До предполагаемого адреса оставалось ехать минут двадцать. Компьютерный гений, он же лучший, предупредил, что у такого парня, как Левашов, могут быть охранные системы высшего класса.

«Ладно, разберёмся». – Ему хотелось быть решительным, и он немного подыгрывал сам себе, чтобы не растерять иллюзию геройской храбрости, за которой прятался страх.

Он пытался представить Елену живой, в то же время понимая, что надежда ничтожно мала. Но он хотел узнать, что с ней случилось. Он жаждал определённости. Ему необходимо было дать племяннице и себе опору, чтобы жить дальше. Глеб поклялся во что бы то ни стало узнать, что случилось с Еленой, найти её живой или мёртвой.

Он ей был должен, им обеим – давно и навсегда за ту невозможную ночь, которой могло бы и не быть, если бы он не был тогда таким сопляком, а вмешался бы раньше.

Подъезжая к месту, он крался по разбитой просёлочной дороге с черепашьей скоростью и выключенными фарами, пока не уткнулся бампером в глухой высокий забор.

«Приехал». Сердце провалилось и замерло.

Глава 17

Замираю на мгновение, слышу, как он толкает дверь ногой, ещё и ещё… Он её выбьет.

Подсвечник возле дивана, но далеко, так далеко. А его хриплый голос совсем близко:

– Ма-а-м!

Дотянуться… ещё… ещё-ещё, цепи не хватит. Хватает… хватило…

Снова удар в дверь, треск, хруст, створка срывается с петель и плашмя грохается на пол. И я слышу его голос близко-близко:

– Мама!

Я дёргаюсь от него. Он цепляет меня за край юбки, падаю на колени… Боль.

Ещё немного… я стискиваю зубы, вырываюсь, упираюсь ногой и лбом в пол, он пытается перехватить подол выше, выпуская на мгновение ткань. Я делаю рывок и сжимаю в пальцах ножку медного подсвечника.

– Да что ты… – Он перехватывает меня за кофту, а другой рукой за волосы.

Боль отключается, я не чувствую ничего. Его пальцы словно сухие щепки, а я становлюсь большой, сильной. Разворачиваюсь, не замечая, что в его кулаке остаются пряди моих волос, – и с замаха бью его подсвечником. Попадаю по спине, лопатке, но, кажется, не сильно.

– Тварь! – Он всё равно не отпускает. – Ах ты…

Сбивает меня с ног и, подминая, ложится сверху, я чувствую на себе его тяжесть, и меня охватывает паника, кажется, он раздавит меня. Одной рукой он хватает за нижнюю челюсть, суёт пальцы в горло, второй пытается дотянуться до моей руки, в которой подсвечник.

– А-а-а-а! – Я пытаюсь сомкнуть зубы, кусая его, но не могу, не могу, не могу, он пихает в рот всю ладонь, кулак… раздирает губы,