Дверь лязгает за мной оглушительно громко, наконец отсекая его от меня.

Тишина. Секунда, две, три, пять… мне сложно поверить в то, что «нас» больше нет. Я стою, прислонившись спиной, к той самой, непримечательной белой двери. Одна.

Тишина ватно обступает меня со всех сторон, принимая в свои объятия. Я стекаю на пол, меня начинает трясти, крупные слёзы капают из глаз, я пытаюсь сдержаться, но не могу – мне хочется кричать, и я наконец кричу в голос, кричу, кричу… Молочу кулаками по полу что есть силы, а потом, обессилев, затихаю.

Мир замирает внутри и снаружи. Я тихо утыкаюсь лбом в пол, становясь пустой. Время распадается на узоры воспоминаний, когда я была собой. Кира, Лялька… Глеб. Все переплетаются друг с другом, и я не могу различить, кто где.

Когда я снова поднимаю голову, мне кажется, что уже давно должно было наступить утро, но вокруг всё ещё темно.

Я медленно встаю, включаю свет в коридоре и иду в гостиную – Маша лежит вдоль стены, я отстёгиваю ей браслет кандалов, стаскиваю с дивана покрывало и укрываю с головой, сажусь рядом, вспоминая нашу с ней первую встречу, как она обернулась ко мне, стоя в этой же комнате с пластинкой в руках.

Через какое-то время чувствую, что колено болит, ноет скула, пальцы, спина… да, кажется, болит всё. Хочу в туалет. И… голод. Я уже не помню, когда я ела и что. Я задумываюсь – на кухне, может быть, есть что-то. И может быть, таблетки?

Кухня рядом, вбок от гостиной, но сначала – туалет. Я в этом доме прожила больше трёх лет и не видела этого дома. Ни снаружи, ни изнутри. Я знаю туалет только в моей тюрьме – без дверей, с камерой под потолком. Открываю наугад ближайшую дверь – кладовка: пылесос, щётки, стиральный порошок, следующая – ванная. Выключатель… ярко, и зеркало почти во всю стену.

У меня в подвале не было зеркал, он не хотел, чтобы я видела себя, а окно, в которое можно было увидеть своё отражение, находилось слишком высоко.

Молча смотрю на женщину в зеркале. К-кто? Кто это? Я делаю движение – она повторяет. Эт-т-то я? Эта старуха с длинными кудлатыми патлами в тяжёлой до пола юбке? Это и правда я? Бледное, одутловатое лицо, серые глаза и сетка морщин, опухшие от слёз красные веки, вертикальная складка между бровями, которой не было, и волосы – длинные, ниже лопаток, немытые, некрашеные, с сединой, наспех собранные в хвост. На скуле кровоподтёк и набухающий синяк, щека и шея в крови, надорванный рот. Я внимательно всматриваюсь в глаза – в них голод и страх. И что-то ещё… что пугает меня – стылая пустота. Я долго смотрю на себя… Лента!

На запястье проклятая алая лента, которую я уже почти не замечала, которая стала частью меня… НЕТ! Больше – нет! Разворачиваюсь, почти вбегаю на кухню, шарю по ней глазами – да, вот! На подставке стоят ножи в пазах. Я хватаю один, царапая кожу, подцепляю ненавистный кусок ткани… ж-ж-жах! Лента грязной ветошью падает на пол. Я сую руку под кран и мою, тру щёткой это место, чтобы даже следа не осталось. Легче. Легче… легче… легче…

Наконец выдыхаю, закрываю кран и оглядываюсь – кухня. Обычная кухня на первый взгляд вполне обычного дома. Дотрагиваюсь до стола, стульев, провожу рукой – это странное чувство, едва уловимое, – мне нравится здесь хозяйничать, когда он пристёгнут и заперт.

Огромный холодильник – почти пустой, две банки с кукурузой, шпроты и склянка с засохшим вареньем. Достаю всё и жадно ем, вытряхивая кукурузу прямо в рот. Варенье выковыриваю по привычке пальцами, ищу открывашку – выдвигаю ящички, ложки, вилки, ножи и другие столовые принадлежности. Ещё ящички, шкафчики… Забываю о шпротах, хлопаю дверцами – крупы: горох, рис, оливковое масло, выливаю немного на палец, облизываю – вкусно. Тарелки, рулоны кухонных полотенец, салфетки, скатерти… Чай, кофе. Господи, как пахнет! В следующем шкафчике бутылки – «Бейлис», «Егермейстер», коньяк. Коньяк!

Беру в руки узкую бутылку, отвинчиваю крышку – медленный, шаркающий о стеклянное горлышко звук. Вдыхаю… Тошнота подкатывает к горлу, я сжимаю челюсти, вспоминая, что в тот день я пила дорогой французский коньяк, накануне подаренный мне симпатичным сыном умершей пациентки – Лотовым Вадимом Григорьевичем, который очень просил меня выпить за упокой души его любимой мамы.

И если бы я тогда не выпила, то не была бы такой расслабленной, невнимательной, если бы я… то, может быть, и заметила бы странный, холодный блеск в глазах водителя старенького «Мерседеса» – милого парня, Ивана Дубовца, который вдруг перестал заикаться. Если бы я не выпила, то, может быть, и не села бы в машину к этому ублюдку!

Я хватаю бутылку и изо всех сил запускаю ею в стену. Кафель трескается, бутылка брызгает коньячными осколками.

На разделочном столе подставка с ножами, ножницы – хватаю их, возвращаюсь в ванную и, глядя в зеркало, коротко стригу свои длинные патлы. Они грязной паклей падают к ногам, и… становится легче. Оглядываю ванную – полотенце, шампунь, что-нибудь? Только мыло и отрывные бумажные салфетки. Сую голову под кран и мою тем, что есть.

Что я делаю в этом доме? Почему не ухожу?

Возвращаюсь в гостиную, сажусь рядом с телом Маши и смотрю на неё… «Маша Зайцева, Технологический институт, Барнаул, мама». Я вспоминаю записку, которую она написала когда-то… И семь цифр, которые кто-то все-таки наберёт и сухим вежливым голосом скажет маме Маши Зайцевой из Барнаула, имени которой я не знаю, что её дочь провела несколько месяцев в плену у маньяка, а потом умерла там же от банального аппендицита. Ненависть к человеку, запертому в подвале, накатывает на меня с новой силой. Мне хочется вернуться туда и зарубить его топором.

Но я продолжаю сидеть – сидеть…

Кажется, я просто не знаю, что делать. Я разучилась принимать решения. Три с лишним года кто-то другой говорил мне, когда вставать, когда ложиться, когда мыться и что есть, – и вот теперь я будто бы в вакууме, не знаю, чего хочу.

– Полежи тут ещё немного, – говорю я ей и встаю, думая о том, что её нужно похоронить. А родители отыщутся, заберут тело.

Снова захожу на кухню, прихватываю нож на всякий случай и выхожу через прихожую в небольшой дворик, в котором мы всегда сидели. Тут так и стоят вокруг стола два железных стула с наручниками и один соломенный.

– Проклятый ублюдок!

А вон и