на пространстве с позиций фольклористики.[962] Из-за одного этого тематического фокуса такие подходы лишь ограниченно годятся для пространственного поворота. Однако в целом кажется, что помимо культурной географии пространственный поворот шире всего представлен именно в исторической науке, пусть ему и не всегда хватает конкретной выраженности и еще недостаточно измерен его потенциал для заострения или решения определенных исследовательских проблем. Так, взгляд на исторические места памяти – как, например, в многотомном гигантском труде «Немецкие места памяти»[963] – еще чересчур следует метафоре и «теме пространства». И напротив, статьи сборника «Местные разговоры» исследуют пространство как ключевую категорию слишком неразработанной пока истории коммуникативных практик.[964] Исходя из различных форм спатиализации, эти статьи открыто прибегают к пространственному повороту для анализа модифицированных, технизированных пространственных структур в XIX веке (железная дорога, телеграфная сеть), обогащая его сферой коммуникации и медиальности и особенно используя его для обоснования опространствленной истории коммуникации. Именно коммуникативное измерение способно противостоять опасности вернуться к преддискурсивной материальности пространства в немецкоязычной версии spatial turn.

Как бы то ни было, пространственный поворот открыл комплексные возможности познавать и изучать пространственно-исторические и политические взаимосвязи, препятствующие культуралистским ограничениям исторической науки – к примеру, через анализ сетевых структур.[965] Тем самым преодолевается и национально-историческая ограниченность. В любом случае поражает синхронность в формировании пространственного поворота и транснационализации исторической науки: как новый акцент в исследованиях мировой истории[966] «пространство» оказывается особенно пригодным для анализа международных отношений подходом; а важным пространственно-историческим конструктивным моментом здесь, конечно же, выступает ментальный маппинг – от изобретения Востока до «изобретения Восточной Европы».[967] В смежной области историографии и истории искусства примечательны непосредственно связанные с пространственным поворотом междисциплинарные исследования политических пространств раннего Нового времени на примере городских пространств и их структур господства;[968] примечательны также и новые возможности познания, рождающиеся из сравнений средств графического представления пространства (например, карт) с изображениями в жанре пейзажа.[969]

Исследования пространств знания в рамках истории науки демонстрируют обусловленную пространственным поворотом необходимость извлечь эпистемологическое знание из истории идей и задаться вопросом о его конкретном местонахождении. Так, эпистемологический потенциал категории пространства позволяет «больше не тематизировать научное знание в абстрактном пространстве истории понятий и идей, но изображать его во всей контингентности и локальной ситуативности, в историческом контексте его производства».[970] Впрочем, в этом случае обнаруживается близость скорее иконическому повороту, поскольку пространства знания анализируются главным образом как пространства репрезентации, в их связи со стратегиями изображения знания и процессами его визуализации. Уже здесь намечается связь пространства с медиальностью, ведущая к масштабному внедрению пространственного поворота в теорию медиа.[971] Ограничимся лишь упоминанием идей применения дискуссий о пространстве к исследованию интернета, его местонахождения, его различных пространств, а также гендерных дифференциаций.[972]

К аспектам пространств, связанным с гендером, обращаются и гендерные исследования. Именно они особенно перспективно ориентируют пространственный поворот на изучение конкретных способов организации, символизации и кодировки пространства. Долгая история феминистской метафоры пространства в контексте расширения женских горизонтов изначально еще опиралась на фактические пространства, к примеру в романе Вирджинии Вулф «Своя комната» (1929).[973] Позже гендерно-ориентированное обсуждение пространства стало все больше обращаться к маргинальному и лиминальному опыту пространства, насыщенному гендерными смыслами. Гендерно-ориентированная нарратология, к примеру, исследует закрепление гендерных ролей за определенными пространствами в его языковых кодах.[974] Но и исследования пространства, выходящие за рамки текста, – например, (феминистские) теории архитектуры – все больше пытаются разбить уже окаменевшие бинарные оппозиции, такие как «дом/работа», «производство/потребление», «частное/публичное». Критической исходной точкой здесь служит пространственная конденсация этих оппозиций в функциональном разделении трудовых центров и жилых кварталов, в изоляции женщин в жилых кварталах, в гендерно-специфических городских пространствах (gendered spaces), а также в пространственной метафорике самого гендерного дискурса.[975]

Чем конкретнее пространственный ракурс накладывается на анализ реальных пространств, тем выше опасность оказаться в «ловушке пространства». Эта ловушка пространственного поворота критиковалась прежде всего с точки зрения социологии: иллюзорное возвращение (и без того всегда актуального) понятия пространства в социологии, а также тенденция преподносить физически-географическое пространство так, что результаты социальных практик превращаются, казалось бы, в естественные пространственные данности.[976] Применение и перенос категории пространства на анализ социальных взаимосвязей, а также на историческое развитие – спатиализация социального – означает тем самым не только деполитизацию. С одной стороны, в этом содержится опасность натурализации социальных явлений, как демонстрируют это Юлия Лоссау и Роланд Липпунер в анализе изначального различения, а затем все же происходящего вновь слияния физического и социального пространства у Пьера Бурдье.[977] С другой стороны, как и в случае эмфатического понимания пространства, констатируется также риск определенной гармонизации: «Поскольку критическая теория склонна использовать такие понятия, как „граница“ и „рубеж“, в дискуссиях о концептуальных, жанровых или культурных трансгрессиях и сдвигах, мы должны остерегаться забвения политических конфликтов, забвения войны, которую использование метафоры границы может оставить в прошлом как какой-то осадок».[978]

Наконец, пространственный поворот централен и саморефлексивен в той мере, в какой можно преодолеть метафоричный характер самих пространственных категорий культурологии – центр, периферия, окраина, границы, – дав им более точное определение и измерив всю их сложность. Ведь и сама фигура «поворота» – это пространственная метафора, и развитие культурологической дискуссии по ориентирам «поворотов» вовсе не случайно – пространственное движение, формирующее констелляции одновременности, а не, скажем, перспективу эволюционного прогресса: теоретические ландшафты, интеллектуальные поля, зоны контакта, преодоление дисциплинарных границ. Не случайно пространственный поворот возвращается здесь к самопониманию культурологии и обнаруживает, сколько же ограниченности было в том, чтобы замыкать культурологический дискурс в лаборатории теорий, «ориентироваться лишь на смысл и смещения значений, одинаково обращаться с сушей и морем, с танковыми соединениями и системами противоракетной обороны и переносить это равенство обращения на сферу общества».[979]

Здесь, в свою очередь, необходима новая наглядность, выражающаяся также в точках пересечения пространственного и иконического поворотов. Разумеется, не стоит доводить пространственный поворот до «потребности в визуализации»,[980] через карты и репрезентации пространства порождающей «образы мира». Тем не менее одно характерное звено, соединяющее пространственный и иконический повороты, обнаруживает здесь свою плодотворность. Оно приводит к важным познавательным достижениям в сфере материальности пространства, которые, конечно, не должны склонять к тому, чтобы вернуться к конкретике территориальных, натурализующих понятий пространства и таким образом впасть в неопозитивизм, лишенный четкой концепции.[981] Ракурс материализации, напротив, вдохновляет не только на то, чтобы обратить еще больше внимания на абстрактные пространственные связи, виртуальные или символические концепции пространства, но и на то, чтобы – как требует