полезными и интересными. Ни Радек, ни Алекс не навязывали мне своих указаний, они только излагали свои соображения. Я смог встретиться с двумя сотрудниками Наркоминдела, которые бывали в Токио, и услышал от них много подробностей об этом городе. Однако я не знаю ни их фамилий, ни того, чем они занимаются. Наши разговоры ограничились обменом самой общей информацией. Кроме того, я, с разрешения Берзина, встречался со своими старыми друзьями – Пятницким, Мануильским и Куусиненом. Они узнали от Берзина об обстоятельствах моей работы в Китае и испытывали чувство большой гордости за своего “питомца”. Наши с ними разговоры также касались только общей политической ситуации, и мы общались просто как частные лица, как друзья. Пятницкий, услышав от Берзина о моих планах в Японии, сильно беспокоился, что я, возможно, столкнусь с различными трудностями, но, увидев мой волевой настрой, был очень обрадован»[271].

«Алекс», которого упоминает «Рамзай», – профессиональный разведчик Лев Александрович Розенталь («Борович», «Алекс», «Лидов»), много работавший в Европе, в том числе в Германии, и тоже связанный с Коминтерном. От него Зорге действительно мог получить массу полезных советов специфического характера, а самому «Алексу» должны были оказаться полезны рассказы «Рамзая» о Шанхае. После провала Бронина именно «Борович» будет назначен в апреле 1936 года новым резидентом в Шанхае. Правда, ненадолго…

«Двое сотрудников Наркоминдела» – сложнее определяемые персонажи той истории, и на эти роли претендуют сразу несколько человек, но точно сказать, кто это был, затруднительно. Да и сама подготовка Зорге к отправке в Японию до сих пор не описана полностью и, по-видимому, этого никогда не произойдет. В свое время соответствующие документы пытался найти бывший сотрудник ГРУ Михаил Иванович Сироткин, сыгравший неоднозначную роль в судьбе «Рамзая», но и его вердикт оказался неутешительным: «План организации резидентуры в Токио (1933 г.), определяющий цели создания и общие задачи резидентуры, излагающий предварительную схему ее организации и перечень намечаемых оргмероприятий, не был зафиксирован каким-либо специальным документом.

Лишь сопоставление отдельных архивных документов – заметок, оргписем, резолюций и т. п. – дает возможность воссоздать в общих чертах картину предварительного планирования и последующего развития схемы организации резидентуры и проследить практическую реализацию намеченных мероприятий»[272].

Далее Сироткин на основе собранных обрывочных материалов приходит к ответу на важнейший вопрос: «Было ли со стороны Центра ошибкой решение послать резидентом в Токио все же именно “Рамзая” (выделено М. И. Сироткиным. – А. К.) – после того, как он всего лишь год назад был отозван из соседней с Японией страны под угрозой расшифровки?»

Мы помним, что сама постановка вопроса вызвана тем, что из Шанхая «Рамзай» уезжал, будучи на грани ареста, и только дальнейшие события показали, что его резидентура была вне опасности. Она оказалась провалена лишь два года спустя и не по вине Зорге, а из-за катастрофических ошибок его преемника – Якова Бронина. Формально руководство могло предъявить бывшему резиденту не обвинения, а претензии, да и те касались по большей части его стиля руководства, но не оперативных ошибок. Даже пресловутая, шокирующая многих «твердокаменных большевиков» склонность к авантюризму могла быть записана в «плюс» Зорге. Ее можно было рассматривать как проявление энергичности и решительности. А если шанхайский резидент в какие-то моменты и брал на себя слишком много или действовал излишне рискованно, то это была, во всяком случае, вина не только его, но и Центра, неспособного или неготового руководить таким сотрудником. Но это можно и нужно было исправить в любом случае: Зорге надо было лучше обучать, лучше понимать и тщательнее контролировать.

Что же касается профессиональных качеств – как разведчика и как журналиста, ибо изначально в качестве легального прикрытия Зорге в Японии другие варианты и не рассматривались, то трудно было найти лучшую кандидатуру, чем «Рамзай». За его плечами к 1933 году уже числились пять лет успешной работы в Коминтерне на должностях, связанных с добыванием секретной информации, и три года службы в военной разведке в качестве агента-вербовщика и резидента.

Во всех случаях отчеты и доклады Зорге отличались высоким уровнем понимания текущей ситуации, чаще всего он давал в них верные выводы и прогнозы, а его знание Дальнего Востока, на 1933 год – Китая не могло остаться не замеченным не только читателями германских газет, но и руководством советской разведки и, шире, Советского государства.

Другое дело, что препятствием для назначения «Рамзая» в Токио могли стать объективные факторы внешнего порядка. Михаил Сироткин перечислил их по пунктам:

«1) угроза со стороны Берлина: возможность того, что берлинские полицейские органы заинтересуются личностью Зорге после того, как в газетах начнут появляться корреспонденции из Японии и статьи за его подписью. Полицейская картотека может дать справки о прежней деятельности “Рамзая” в Европе по линии Коминтерна;

2) возможность того, что “Рамзай”, в результате своих шанхайских ошибок, взят на учет японской контрразведкой и сразу же будет находиться под наблюдением;

3) угроза из Шанхая – по линии связи между немецкими колониями: возможность передачи информации о “неблаговидной” советско-коммунистической деятельности “Рамзая” в Шанхае»[273].

Что касается первого пункта, то выросший в СССР Сироткин не понимал, как и большинство его сослуживцев – начальников Зорге, что в 1920-е годы многие активные европейские функционеры той или иной партии порой кардинально меняли свои убеждения, по-новому оценивая экономическую и политическую обстановку в мире под влиянием войн, знакомства с реалиями победившего в России военного коммунизма или просто забывая под грузом лет и житейского опыта о своих юношеских романтических увлечениях марксизмом. И, если до середины 1920-х годов ни у кого не было сомнений в симпатиях Зорге к коммунистам, это совсем не означало, что почти десять лет спустя его взгляды никак не изменились. Там, в Европе, в отличие от Советского Союза, это долгое время не было слишком опасно и не всегда наказуемо. В конце концов, первая жена Зорге – Кристина совершенно спокойно вернулась в Германию, откуда уехала, только когда угроза со стороны гестапо стала действительно реальной, – в середине 1930-х. Зорге же своими публикациями из Шанхая создал себе имидж вполне респектабельного журналиста, специалиста по аграрному хозяйству Китая, а его «друзья» из числа военных советников Чан Кайши могли бы подтвердить искреннюю приверженность доктора Зорге правым идеям.

Относительно опасности взятия «Рамзая» под полицейское наблюдение по прибытии в Токио, Москве не хватало понимания, что это была не опасность, а реальность тех лет: каждый приезжавший тогда в Японию иностранец оказывался в фокусе пристального внимания местной полиции и контрразведки, избежать которого не было никакой возможности. К этому стоило быть готовым – иначе просто бессмысленно было посылать в Японию людей для подпольной работы. К тому же Зорге должен был приехать с «железной» легализацией в качестве верноподданного немецкого журналиста и первое время – это было самое мудрое решение во всей истории с «Рамзаем» – должен был потратить только на «врастание»