открытыми фалангами пальцев. Боты и пальцы были в земле. Глаза под округлыми очками слезились. В ней заметно было начавшееся одряхление. Однако фигура ещё сохраняла осанку, поредевшие крашеные волосы аккуратно уложены. Длинные ресницы беспрестанно моргали, постукивая по очкам, будто бьющиеся о стекло бабочки. Глаза, несколько выцветшие, с любопытством оглядывали молодёжную группу.

– Мы к Алексею Феоктистовичу Мещерскому, – повторил Клыш.

– Фис в отсутствии. Попробуйте часа через два.

– Нет у нас столько времени попусту время терять, – схамил Гутенко.

Старушка растерялась.

– Но что ж я могу, когда Алёши нет, – пролепетала она.

– Значит, придётся без Алёши. Мы такие гости, что и без хозяев заходим, – Гутенко сунул руку под пиджак, бесцеремонно выдвинулся вперёд и – отшатнулся: за спиной хозяйки стоял огромный алабай. Глухо рыча, он, казалось, с нетерпением ждёт команды «фас». Вальдемар поспешил вытащить руки наружу и даже продемонстрировал ладони – в знак миролюбия.

– Фью, Ральф! – осадила пса старушка. – Так Вы по приглашению Алёши?

– Нет, – Клыш опередил закивавшего Гутенко.

– Тогда увы, господа, – старушка сожалеюще склонила голову. – Фис мне строго пеняет, чтоб без него посторонних в имение не пускала.

Эти «фис» и «фью», а особенно – «имение» и прононс, подтолкнули Клыша. По какому-то наитию он перешел на французский.

– Может быть, мадам позволит нам подождать сына в доме или хотя бы в саду. Мы вас не затрудним.

При звуках французской речи старушка растеклась в улыбке.

– Ки эт ву? – всполошилась она. – Господи! Да конечно же! Страшно сказать, сколько лет французской речи вне дома не слышала. Кто же Вы? Откуда?

Не дожидаясь объяснения, отодвинула засов.

– Меня зовут Даниил, – увильнул от прямого ответа Данька. – А как к Вам можно обращаться?

– Маргарита Прокофьевна, – в голосе появился отзвук далёкого кокетства. – Конечно же, вы из Москвы! Простите, что сразу не догадалась! Обычно Алёша предупреждает.

Клыш не успел возразить. Гутенко уже закивал.

Она ещё колебалась.

– Впрочем, Алёша все равно вот-вот должен приехать, – как бы успокаивая себя, припомнила она. – А вы, должно быть, те, что звонили вчера? – продолжала лопотать по-французски старушка. Казалось, найдя одноязычного собеседника, она приободрилась и будто помолодела. – Да не смущайтесь. У Алёши от матери тайн, слава богу, нет. К нам многие приезжают. И знаменитости. Среди них очень много собирателей… А у Вас приличное произношение, – польстила она Клышу. Посторонилась, пропуская гостей. Пошла впереди. Алабай, оставленный на цепи, глухо, напоминая о себе хозяйке, зарычал. Но та, в восхищении от франкоязычного гостя, проигнорировала предупреждение собственного сторожа.

За кустами открылся ухоженный прудик с пузырящейся поверхностью. Маргарита Прокофьевна перехватила удивлённые взгляды.

– Зеркальных карпов разводим, – словоохотливо, уже на русском – для всех, пояснила она. – Для ОПХ выращиваем. Но это так. Как Алеша шутит, для поддержки кюлотов. У него всё для поддержки. Фантазия-то искромётная. Другие мимо пройдут, а Алёша глянет и приметит. В нормальной стране давно миллионером бы стал.

Возникла заминка. Проговорившаяся старушка замялась.

– А вот это для сердца, – поспешила она перевести разговор.

Все невольно замерли. На полянке, возле сарая, под навесом, свалены были с десяток вывороченных из земли коряг. С корней седой бородой свисали комья земли. В стороне стояли две начатые деревянные скульптуры, выточенные из таких же пней. Одна – дева с поднятыми вверх руками и крыльями за спиной, казалось, извивается, силясь высвободиться из сковывающей коры. Высвободиться и улететь.

– Ну как? – торжествуя, уточнила старушка.

– Красота неописуемая! – выдохнул Алька. – Как же это он так придумывает?

– Алёша дерево видит, – от похвалы сыну Маргарита Прокофьевна просияла. – Вот для нас с вами коряга. А он глянет и определяет, какая душа у неё внутри живёт. И что увидит, наружу извлекает. Жаль, вы «Черномора» не застали. Вчера ночью увезли. Уж как уговаривала не отдавать. Да и сам, знаю, не хотел, – пока делал, сроднился. Но – уж пообещал. «Я, мама, слово дворянина дал!» Понимаете, что это такое?

– А то! – поддакнул Вальдемар.

– За границу собираются вывезти. А там выставить. Для нас это очень важно.

Старушка болтала, спохватывалась. Но всякий раз, как замолкала, оттеснивший Клыша Гутенко изумлённо прицокивал, поддакивал. Пользуясь словоохотливостью хозяйки, торопился выведать исподволь побольше. И та, полная гордости за сына, забыв обо всём на свете, вновь принималась щебетать.

– А вы сами не за «Черномором», случаем? – всполошилась она. – Может, не знаете, что уже отдан?

– Не за ним, – успокоил старушку Гутенко.

– Тогда наверняка за «Юностью»!

– Мы больше за хозяином, – Гутенко подмигнул Клышу. – Вот он, с Ваших слов, сам всё это делает, продаёт. Он что, член Союза художников?

– Если бы! Стали бы мы исподтишка! – старушка вздохнула сокрушенно. – Уж как хотел в Суриковское. Да на любое училище соглашались, лишь бы официальный документ. Так не взяли. Пикассо в сороковом взял. А для этих, без роду без, племени не годится! А без свидетельства ты не художник, а… как это? Тунеядец? Тунеядца нашли!..

– Пикассо! – поразился Алька. – Не родственник?

– Представьте, тот самый! – Маргарита Прокофьевна торжествующе засмеялась. – Алёша до оккупации мальчишкой в Парижской изостудии занимался. Из первых считался… Ну, пойдемте в дом, господа. Чаем напою, пока фис (франц. fils – сын) не вернулся.

Терем внутри оказался просторным, в несколько комнат. Витая лестница вела на второй этаж. В передней все застыли, пораженные. Несдержанный Вальдемар аж крякнул. По стенам были развешены иконы, картины – старинные и современные; на полках сияли самодовольством самовары.

– А это чьи, тоже сына? – ткнул в современные картины Алька.

– Это нет. Это из молодых… Алёша его первым заметил. Помогал деньгами. Семь лет назад эмигрировал. Теперь каждая из этих картин раритет. На Сотсби уж выставляют. Персональные выставки. Будущим Шагалом называют. Так что – перед вами, господа, шедевры. Многие – дарственные.

– Дорогие, поди? – Гутенко не отрывался от странных, будто преломленных в пространстве пейзажей.

– У Алёши глаз удивительный, – не унималась старушка. – К нему из Москвы, из Союза антикваров, вещи на экспертизу привозят. Не только картины. Те же монеты старинные. Глянет – и как печать нашлёпнет. Они так меж собой и называют – Колдовская печать. Значит, надёжней не бывает.

– Так это его сами художники Колдуном прозвали? – удивился Клыш. Укоризненно скосился на Гутенко. Но тот, кажется, не расслышал. Принялся обстукивать мальолику на камине.

– Они самые, – заверила Маргарита Прокофьевна. – За нюх особый. За руки волшебные. К чему прикоснётся, вмиг преобразит. Да вот хоть на мебель гляньте.

– Дорогонько, поди, обошлось скупить, – прикинул Забокрицкий, бережно оглаживая старинное канапе.

– Дороже некуда! – Маргарита Прокофьевна мелко засмеялась. – Алёша по помойкам разыскивал, сам реставрировал. И вот – полюбуйтесь…

Она толкнула следующую дверь, открыв пространство из нескольких комнат. Каждая, сколько хватало глаз, была обставлена старинной, играющей свежей краской мебелью: красного дерева книжный шкаф, дубовый диван-купе, пузатый, весь в виньетках буфет, витые кресла. И повсюду, меж шкафов и на шкафах, – часовое царство: каминные, фарфоровые часы, золочёные готические часы-храм с бронзовым циферблатом, часы маленькие и большие, напольные, настольные