Сгинула скорлупа. Я вся горела, нежа этот пожар в теле, – а риск быть застуканной раздувал порыв похоти.

Пальцы резвились, исследовали, шарили поверх барьера исподнего, с голодной жадностью влезли под него. Как знать, когда еще страсть так осторожно завладеет мной, суля освобождение?

Я закусила губу, чтобы не застонать. Руки и ноги трепетали от нетерпения. Изголодавшиеся за много месяцев чресла стали чувствительными и смаковали ласку.

Пальцы поигрывали на своем инструменте. Исполняли мелодию любви, а не боли. Свечи окрашивали общую спальню в бронзу. Свет перемешивался поверх моих очертаний с тенью и прядал волнами на побережье моего тела.

Моя созданная врачевать рука все резвее потирала клитор по кругу. Стон нарастал, разливался эхом по безлюдной спальне. Сцена завела даже огоньки свечей, и те дрожали, сражаясь с тенью за каждый лоскуток моей рубцеватой кожи.

Нехотя прервав усладу, я стянула рясу, оголила налитую грудь и сняла белье. Под пучком жестких белокурых волос розовела разгоряченная натертая плоть.

Пал барьер, пальцам уже ничто не мешало.

Я перестала сдерживать стоны, и те свободно отдавались от священных стен. Одной рукой плотоядно ласкала клитор и набухшие губы, а свободной сжимала большую грудь.

Ноги ерзали, пальцы сжимались.

Я лелеяла эту истому, раздирающий зов плоти.

В любой другой момент я бы давно ее взнуздала, ведь вслед за кульминацией нахлынет стыд, но сейчас мне было плевать. Плевать, пусть даже застукают, – столь манило обетованное избавление.

В ушах громыхало.

Все бух вулкан внутри, пальцы мельтешили быстро-быстро. В меня вливался огонь. Наружу выливались слова. Такие, каких я в жизни не произнесу и от которых мать Винри бросит в краску.

Я воображала набухший, пульсирующий член в себе. Представила было Перри, и в тот же миг страсть чуть не схлынула. Тогда вцепилась в образ Дейла – единственного знакомого юноши, друга, который в детстве был от меня без ума.

Его бы наверняка это покоробило, но меня уже было не остановить.

Пальцы продолжали свой вихрь, а я рисовала в голове, как он пылко и безудержно мной овладевает.

Я достигла пропасти у вершины, четкой кромки, молящей за нее шагнуть. Пальцы на ногах свесились над бездной, хотя в жизни их сковало судорогой. Шаг…

И я воспарила.

Вспыхнул между ног избавительный экстаз и распространился по телу. Весь мрак мыслей тотчас сгинул в его пламени – пусть через миг он и восстанет из пепла.

Я распласталась на кровати и тяжко дышала. Совесть уже напоминала о приличиях, но сил слушать ее не было. Капли пота, жемчужинки моей страсти, переливались в мягком сиянии свечей, потускневших после спектакля.

Я села полупьяно и убрала за уши белокурые пряди. Бросила взгляд на дверь…

И во мне все похолодело. В щели скошенной двери чернела тень и поблескивал чей-то зрачок.

Точно как тень, незваный гость вмиг исчез.

Глава тридцать шестая

Эрефиэль

В переложении на привычные материи Хаар подобен тесту. Ему так же придают произвольную форму – и тем туман отличен от красок, ведь порождает лишь нечто осязаемое, не в силах воздействовать на чувства. При этом любопытно, что в выпущенном виде Хаар образует не инертные предметы, а чудовищных тварей с волей к жизни. Впрочем, выводы из этого суждения могут быть слишком пугающими, чтобы его развивать.

– Академические измышления о Хааре и его свойствах. Э. Л. Венстер

Пыль еще не осела до конца, когда нахлынувшие белой волной монахини стали укрывать погибших. За этим свободно наблюдало око Верховного Владыки.

Добрые сутки мы восстанавливали порядок и переформировали уцелевшие силы. Дождь перестал, тучи рассеялись, бросив нас один на один с разрухой. Я так и не сомкнул глаз – но, в отличие от моих павших, хотя бы имел роскошь об этом посетовать.

По всем, кого забрал бой, наскоро отслужили панихиду. Впавший в оцепенение Максин через какое-то время пришел в чувство и спустился к нам с холма отыграть погребальную песнь. В каждой ноте сквозила его тяжкая усталость.

У меня кололо в груди. Душа онемела. Хотелось одного: стенать, плакать по товарищу.

Умиротворенный и безмятежный, с чуть замаранными усами на сером лице, он лежал в груде истерзанных трупов – а в глазах, в округлых щеках еще, казалось, теплится жизнь. Потерять Хендрикса было горше всего. Налетевший ветерок встряхнул его челку. Если бы не измолотое месиво ниже пояса, куда я имел глупость уронить взгляд, он бы сошел за спящего.

Подле меня стояла Нора, горюя не только по Хендриксу, который ее отстаивал и за нее поручался, но и по своему заместителю Брэдли.

Гора бездыханных мертвецов походила на гротескный тотем, на подношение нечестивым божествам из недр смоляного озера.

Тут как тут были их жужжащие приспешники – мухи, что будто вылупились прямо из топкой слякоти под ногами. Тучи и тучи мух предавались пиршеству на трупах наших братьев, откладывая яйца в обнаженную плоть.

– Сжечь, – распорядился я, выдержав молчание столько, сколько счел достаточным.

– Генерал-лейтенант, разрешите обратиться, – нетвердым голосом заговорил один солдат и осторожно подступился. – В этой куче мой брат. Мы Зрящие. Можно похоронить его по нашим обычаям?

Я было сжал зубы, но тут заметил, что к нему молча стянулась горстка побратимов. По той же самой причине. Я вздохнул, позволяя усталости погасить раздражение.

Сколько храбрецов пало… Какая тут победа? Повезло нам. Просто, мать его, повезло! Пожалуй, лишать утешения в вере было бы совсем жестоко.

– Найдите родных и похороните с должными почестями. Но самостоятельно. У нас и так недостает рук.

Все невнятно, но благодарно забормотали и, наспех откланявшись, ушли искать убитых братьев.

Я зашагал в свой шатер, пока не стало слишком очевидно, как я измотан.

* * *

Среди уцелевших провели перекличку. Это было проще, чем считать потери по оторванным конечностям под слоем грязи и затоптанным до неузнаваемости трупам.

Из пятисот сорока пяти обученных ополченцев осталось в живых две сотни. Вдобавок мы лишились заклинателя тумана. Хуже положения не придумать. Да, при виде поля боя даже не верилось, что в обороне хоть кто-то выстоял, но моей боли это не утишало.

Во всем виноват я. Пусть щенок Кэссиди подставил, пусть чесались руки добавить к мертвым еще одного, вся катастрофа лежала на моей совести. Я возглавлял оборону, отдавал приказания – и всех подвел. Так стремился удержать строй, что пожертвовал слишком многими. Должно быть, в последний миг умирающие гадали, где их генерал. Где прославленный Эрефиэль, хваленый сын Белого Ястреба. Смешно! Если