Еще более жесткой цензуре советская власть подвергала информацию. Издательство «Прогресс», созданное для переводов зарубежной обществоведческой литературы, выпускало лишь книги «прогрессивных» авторов. А часть иностранных изданий, хранящихся в библиотеках, попадала в спецхраны – отделы специального хранения, куда читателей пускали лишь по ходатайству с места работы. Я, например, как преподаватель мог сравнительно легко получить нужную бумагу от декана, чем, естественно, неоднократно пользовался. Но если человек не занимался научной работой, дороги в спецхран ему не было.

Вообще же секретность являлась важнейшей стороной цензуры. При этом на охрану по-настоящему важной информации всем было плевать. Как говорится, в России всё секрет, но ничего не тайна. Георгий Данелия вспоминал, что об испытании атомной бомбы на Новой Земле узнал за две недели до взрыва. Он жил тогда в Мурманске. К нему пришел знакомый офицер и шепотом спросил, на каком расстоянии от ядерного взрыва мужчина становится импотентом. И уточнил: «…они там бомбу взрывают, а мы обеспечиваем безопасность. Только я тебе ничего не говорил. Хотя этот секрет весь Мурманск знает» [Данелия 2006: 168].

Цензура касалась, естественно, и газет. За час до выхода газеты в печать мог раздаться звонок из цензурного органа, называвшегося Главлит, и запрещенную статью снимали из номера [Борин 2000: 188]. Шутники говорили: в «Известиях» нет правды, а в «Правде» нет известий [Мельниченко 2014: 614]. Публикация официоза была важнее пробуждения интереса у читателя. Например, во всех газетах по требованию начальства публиковали одинаковые отчеты о важнейших партийных мероприятиях – съездах и пленумах. Передовые статьи «Правды» были жутко скучными. Сами журналисты передовицы недолюбливали. Но читатель их порой просматривал, поскольку считалось, что в таких текстах может отразиться перемена каких-то кремлевских воззрений [Шляпентох 2000: 113].

Печатные издания в СССР даже по виду сильно отличались от любых зарубежных. Наши газеты были тоненькими и чрезвычайно дешевыми, то есть доступными для любого читателя. Вопрос о том, чтобы сделать «Комсомолку» чуть толще за счет специальной вкладки, мог обсуждаться аж на Секретариате ЦК КПСС, где констатировали нехватку бумаги для реализации столь сложного проекта [Секретариат… 2020: 79]. При этом газеты отличались славословиями, а не информацией, что отразилось в анекдоте. Сидит лиса под деревом, а на ветке ворона с сыром. Лиса листает газету и говорит: «Надо же, ни разу имя Брежнева не упомянули». – «Ка-а-ак!» – закричала ворона. Сыр выпал. С ним была плутовка такова [Мельниченко 2014: 283–284].

Впрочем, несмотря на отсутствие правды и известий, тиражи были огромными. В какой-то мере это обеспечивалось принудительной подпиской. Каждый член КПСС обязан был получать «Правду», журнал «Коммунист» или местную партийную газету; каждый комсомолец – «Комсомолку» или местное молодежное издание (в Ленинграде – «Смену»). Но в известной мере интерес к «тощей прессе» порождался тем, что для большей части общества никакой альтернативы не имелось. Действовал советский экономический принцип «Бери, что дают». Газету могли выписывать не для того, чтобы читать от корки до корки, а для того, чтобы раз-другой прочесть оригинальную статью известного комментатора. Например, бывшего брежневского спичрайтера Александра Бовина, которому дозволялась некоторая самостоятельность мышления. Свои тексты Бовин характеризовал так: я не говорю всю правду, но я не вру [Бовин 2003: 323]. И для того, чтобы получить хоть часть правды, читатель ждал своей газеты.

В «молодежках» порой встречались дискуссии на моральные (ни в коем случае не на политические!) темы. Наталья Чаплина (Черкесова) – главный редактор очень популярного в Петербурге 1990‑х годов еженедельника «Час пик» – рассказывала мне, что, скажем, «Смена» обсуждала в 1983 году острый фильм Ролана Быкова «Чучело» [Черкесова, интервью]. «Литературная газета» могла публиковать тексты читателей под рубрикой «Если бы директором был я» (директором, но не секретарем обкома и тем более не генеральным секретарем ЦК!). На телевидении же не было даже того, что порой позволялось некоторым печатным СМИ. Если руководитель допускал относительную свободу информации и мнений, его быстро снимали с работы, как случилось, например, в Ленинграде с Борисом Фирсовым. Он был директором местного телевидения и не вырубил из прямого эфира программу (неполитическую и, в общем-то, сравнительно безобидную), вызвавшую возражения начальства. Вскоре вместо Фирсова появился другой директор [Фирсов 2008: 439; Выжутович 2021: 108–141].

Какая-то часть общества, стремясь понять происходящее, ловила по приемникам зарубежные радиостанции, вещавшие на русском языке. «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си». В анекдоте того времени милиционер обещает потерявшемуся ребенку, что про него объявят по радио, и родители явятся. На что малыш просит объявить по Би-би-си, так как иных радиостанций папа с мамой не слушают [Мельниченко 2014: 624]. Помимо Би-би-си вещали «Свобода», «Голос Америки», «Немецкая волна». Профессор Кирилл Борисов вспоминает, как в 1976 году на набережной в Судаке люди прохаживались с радиоприемниками «Спидола», совмещая приятное (моцион) с полезным (информацией) [Борисов, интервью]. Можно было сочетать неприятное с полезным: например, смотреть заседания партийного съезда по телевизору, а затем слушать «Зияющие высоты» Александра Зиновьева по зарубежному радио [Панкин, интервью]. Впрочем, советская власть глушила «голоса» с помощью специальных устройств [Секретариат… 2020: 182] так, что хорошая слышимость была обычно лишь вдали от крупных городов, где этим пользовались дачники [Заостровцев, интервью], либо, как во Львове, в котловинах под холмами, куда сила «глушилок» не проникала [Гонтмахер, интервью].

В анекдотах советского времени отражались представления общества о прессе. Маршал жалуется Наполеону: «Были бы у нас пушки, как в Советской армии, мы бы победили при Ватерлоо». Император отвечает: «Были бы у нас газеты, как в СССР, никто бы вообще не узнал, что под Ватерлоо нас разбили». А вот диалог простых советских людей: «Ты читаешь газеты?» – «А как же: иначе откуда бы я узнал, что хорошо живу?» [Мельниченко 2014: 617].

Вместо информации на обывателя обрушивалась лавина пропаганды, порой чрезвычайно примитивной, поскольку в ее действенность не верили даже сами официальные пропагандисты. Начиналось промывание мозгов советского человека с момента приема первоклашки в октябрята. Ребенка, конечно, официозом особо не донимали, но байки про доброго дедушку Ленина октябренок обязан был знать. Обязан был также носить значок с портретом вождя. И самое главное: обязан был посещать школу в стандартной форме, чтобы не выделяться на общем сером фоне какой-нибудь модной дефицитной одеждой.

Девятилетний малыш надевал вместо значка красный галстук и становился пионером, что влекло за собой построение на регулярных линейках, а также марши с революционными и патриотическими песнями. На день рождения Ленина (22 апреля) предписывалось стоять в почетном карауле у какого-нибудь памятника Ильичу. Сам я так стоял