в памяти это было еще свежо. <…> «А вот вы – настоящие (и дальше ее палец утыкался по очереди в каждого из нас) Молотов, Маленков, Каганович, Булганин (честное слово, не помню, кому выпало стать Кагановичем в этой компании). А ты (ее палец уткнулся мне в грудь), а ты – настоящий примкнувший к ним Шепилов» [Драгунский 2023: 268–269].

Вскоре учительница отошла от своей минутной агрессии и стала общаться с учениками так, будто и не было никакого «разоблачения антипартийной группы». Основной массе школьных учителей, партийных идеологов и сотрудников КГБ в 1960–1970‑х годах было, в общем, на все подобные истории плевать. Система промывания мозгов работала вхолостую, но никто не пытался ее отменить или усовершенствовать. На это всем тоже было плевать.

Промывать мозги система пыталась, помимо всего прочего, трудами классиков марксизма. Несчастным студентам на занятиях предписывалось изучать в общей сложности 138 работ Маркса, Энгельса и Ленина [Пихоя 1998: 289]. Естественно, все это был сплошной формализм. При обязательности изучения никто ничего толком не знал. Могу точно сказать, отучившись пять лет политэкономии, что даже лучшие студенты на идеологических специальностях такого количества работ не читали, а те, что «читали», на самом деле часто лишь просматривали. Характерно в этой связи дневниковое признание Анатолия Черняева:

Беда в том, что Ленина читают и знают лишь немногие интеллигенты (и некоторые въедливые студенты), а политики его давно уже не знают и давно уже не читают, а Демичев (секретарь ЦК. – Д. Т.) даже, наверное, считает вредным особенно углубляться в Ленина: «всякие мысли могут прийти в голову» [Черняев 2008: 22].

Взрослый человек в СССР тоже оставался в плену пропаганды, которая обрушивалась на него как со страниц книг, так и из телевизора, радиоприемника… Да, буквально из каждого «утюга». Стандартные лозунги, однотипные здравицы Брежневу, одинаковые фальшивые данные об успехах советской экономики. И результат был точно таким же, как при работе с молодежью. Промывание мозгов на советских предприятиях проводилось не для того, чтобы убедить в чем-то трудящихся, а для того, чтобы отчитаться о проведенном мероприятии перед начальством. Например, на химическом заводе во Владимире иногда в конце рабочего дня неожиданно закрывали проходную (чтобы никто не сбежал) и проводили митинг. Не ожидавшие такой подлянки люди, завершая смену, привычно принимали спирта «на ход ноги», рассчитывая быстро выйти на улицу. В итоге, когда митинг заканчивался, во дворе оставались лежать бесчувственные тела, не воспринявшие информацию о последних «исторических» решениях партии и правительства [Сирота 2015: 99].

Другой пример: к юбилею Ленина в апреле 1970 года в большинстве театров страны по приказу свыше были поставлены спектакли про Ильича. «И 365 актеров, картавя, бегали по сценам, закрутив руки себе под мышки», – писал с иронией известный исполнитель роли Ленина Михаил Ульянов [Ульянов 2007: 151–152]. А Владимир Этуш рассказывал, как в Париже группа артистов пошла смотреть стриптиз, разрываясь между тягой к необычному для советского человека зрелищу и обязательными для коммунистов партийными нормами. И когда стриптизерша предложила председателю театрального месткома снять с нее трусы, он в страхе отшатнулся: нельзя, завтра ведь день рождения Ленина [Этуш 2002: 194]. То есть, по-видимому, в обычный день можно лезть даме в трусы, а в тот день, когда об Ильиче следует думать, нельзя?

Вождь революции, наверное, в Мавзолее переворачивался от того, что делала с ним идиотская пропаганда. Посреди огромного поля, например, в центре глубокой лужи мог стоять портрет Ильича с простертой рукой и надписью «Правильной дорогой идете, товарищи!» [Данелия 2006: 79]. В лагерях заключенные с восторгом обнаруживали крупно намалеванный лозунг «Ленин с нами!» [Ронкин 2003: 248]. Шутники отзывались на это анекдотом: мол, промышленность изготовила трехспальную кровать под названием «Ленин с нами!», парфюмеры выпустили духи «Запах Ильича», а банщики внедрили мочалку «По ленинским местам», использовав название экскурсионного маршрута, навязываемого советским туристическим сервисом во всех возможных видах.

Так и формировались семидесятники. В почетных караулах у статуй Ленина, который всем был откровенно безразличен. В вечерних прогулках, имитирующих помощь милиции. В чтении Маркса, которого не знали даже учителя. В просмотре фильмов с изъятиями именно того, что сильно интересовало молодых людей.

Даже несовершенные соцопросы 1960‑х показывали, что на юных граждан вся эта идеологическая трескотня почти не действовала. Когда респондентов спросили, какую роль в осуществлении их жизненных планов играет комсомол, 53,8% ответили, что никакую, а еще 17,8% затруднились с ответом. По сути, лишь чуть больше четверти полагали, что комсомол и впрямь значим [Грушин 2003а: 75].

При этом социалистическая система со всеми ее идеологическими атрибутами не вызывала у подавляющего большинства советских людей активного отторжения. Шутки, анекдоты… порой скрытое презрение. Но не более того. Как справедливо заметила либеральный писатель и журналист Татьяна Москвина, «советская литургия никакого ответного восторга в массах не вызывала, но считалась чем-то обязательным, непременным. „Так надо“» [Москвина 2015: 129]. Интересно, что примерно об этом же мне рассказал человек из совершенно иного лагеря – генерал-полковник ФСБ Виктор Черкесов. Характеризуя советскую идеологию, он очень точно сравнил ее с сигнальной лампочкой, которая день и ночь горит в помещении. Мы не знаем, зачем она горит и, по сути, не обращаем на нее внимания. Раз горит – так надо. Тот, кто ее установил, знает, зачем лампа нужна [Черкесов, интервью]. Хотя, казалось бы, сотрудники советских спецслужб должны были быть наиболее фанатично верующими в коммунизм людьми, поскольку защищали первое в мире социалистическое государство, у многих чекистов на самом деле не было идейной убежденности. Диссиденты, с которыми они работали, отмечали, что 80% сотрудников КГБ – циники [Морев 2017: 36, 337]. Некоторые журналисты утверждали, что вся правящая камарилья во главе с Брежневым уже ни во что не верила, а убежденными реакционерами были лишь писатели типа Всеволода Кочетова, возглавлявшего журнал «Октябрь», главный орган постсталинской идеологии [Виноградов 2000: 136].

Все знали, что коммунистический ритуал надо соблюдать ради работы и ради зарплаты. Все знали, что ритуал исполняется для галочки, а на самом деле не нужен даже начальству. Все знали, что чем более высокопоставленным является начальник, тем больше ему на все наплевать. В анекдоте того времени больной обращается к психиатру: «Доктор, у меня растроение личности. Думаю одно, говорю другое, делаю третье». – «Это доказывает лишь то, что вы совершенно нормальны», – отвечает доктор [Мельниченко 2014: 609].

Яркий образный портрет советского человека – «гомо советикус» («гомососа») – оставил нам философ Александр Зиновьев:

Гомосос не есть деградация. Наоборот, он есть высший продукт цивилизации. Это – сверхчеловек. Он универсален. Если нужно,