пришлось дописать [Яковлев, интервью]. Ирина Карелина изучала влияние интернационализации на производственную специализацию региона, но обнаружила, что его фактически не имеется. Это привело к разочарованию в экономике [Карелина, интервью].

Целый ряд конкретно-экономических дисциплин (от ряда отраслевых экономик до планирования и управления народным хозяйством) могли быть полезны студентам, если преподавались хорошими профессорами, но с переходом нашей страны к рынку эти знания полностью обесценились, поскольку система хозяйствования стала совершенно иной. Лучше обстояло дело с политэкономией капитализма. Чтение «Капитала» было для нас небесполезно. Скажем, будущего министра финансов России (2000–2011) Алексея Кудрина этот труд Карла Маркса подкупал своей логической стройностью [Кудрин, интервью]. Высокого мнения о трудах Маркса и Энгельса был в студенческие годы экономист Евгений Гонтмахер [Гонтмахер, интервью]. Но гораздо важнее изучения «классиков» было изучение современного капитализма. Конечно, любой курс был обставлен жесткими идеологическими ограничителями, которые преподаватели вынуждены были соблюдать, но все же конкретная информация о том, как функционирует экономика на Западе, в их лекции порой проникала. В отличие от «знатоков политэкономии социализма» исследователи капитализма читали книги на иностранных языках и могли нам представить хотя бы «дайджест» из прочитанного материала. В пореформенный период они, как правило, отбрасывали навязанную «старым режимом» идеологию и становились настоящими рыночниками, тогда как их коллеги из «социалистического цеха» зачастую ругали реформаторов и принимались искать национальные модели хозяйственного развития, не основанные на реальном зарубежном опыте и взятые исключительно из головы так же, как былые политэкономические догмы.

Некоторым моим собеседникам повезло в жизни встретить умных учителей старшего поколения. Так, например, Дмитрий Муратов20 рассказывал мне, что в Куйбышевском (Самарском) университете, где он учился журналистике, можно было послушать «контрпропагандистский» курс, который читал литературовед Лев Финк. Он говорил, что врагов надо знать в лицо, и подробно излагал воззрения Александра Солженицына и других диссидентов, а заканчивал словами: «Вот так говорят наши враги». Лектор мог подвергнуть их формальной критике, но студенты получали реальную информацию, которая была им необходима [Муратов, интервью]. Борис Колоницкий и Владимир Костюшев, учившиеся в Ленинградском педагогическом институте на историческом факультете, отмечали большую роль Валентина Алексеева, особенно в изучении стран Центральной и Восточной Европы, находившихся в социалистическом лагере [Колоницкий, интервью; Костюшев, интервью]. Сотни слушателей приходили со всех концов города в середине 1960‑х на лекции Игоря Кона о социологии личности в Ленинградском государственном университете [Кон 2000: 141]. А некоторые молодые выпускники университетов случайно оказывались в хорошей интеллектуальной академической среде: скажем, Алексей Кудрин во многом почерпнул свои знания из общения с ленинградскими социологами старшего поколения Владимиром Ядовым, Борисом Фирсовым, Виктором Воронковым [Кудрин, интервью].

Но у большинства молодых семидесятников подобных наставников не было. Студент или аспирант, который хотел действительно получить знания о капитализме, мог в 1970–1980‑х годах это сделать скорее не с помощью своих учителей, а с помощью книг. На русском языке при желании можно было прочитать зарубежных классиков, изданных еще до революции, а также Джона Мейнарда Кейнса и Пола Самуэльсона – классиков ХX века, опубликованных в советское время. Схоластические марксистские схемы в умах толковых студентов разрушались уже от чтения такой литературы [Панкин, интервью; Дмитриев, интервью]. Аспиранты, хорошо знавшие иностранные языки, могли взяться за чтение западных книг в библиотеках и даже получить при желании допуск в отделы специального хранения для изучения полузапрещенной литературы. Скажем, Финк в Куйбышеве свободно давал студентам разрешение на работу в спецхране [Муратов, интервью]. У меня тоже в Ленинграде с этим никогда не было проблем. Даже на Алтае Владимир Рыжков в спецхране изучал немарксистские теории [Рыжков, интервью]. Доступ к хорошей иностранной литературе позволял, например, будущему министру по антимонопольной политике (1999–2004) Илье Южанову сравнивать статистические данные о жизни в Советском Союзе и за рубежом [Южанов, интервью]. Еще легче было сравнить СССР и США по положению дел в науке. Скажем, физик Сергей Цыпляев слышал, что четверть ученых мира работает в нашей стране, но, зная реальные научные достижения разных стран, он понимал, насколько официальная информация искажает действительность [Цыпляев, интервью]. Интересно, что практически то же самое сказал мне Борис Немцов, который, как и Цыпляев, до ухода в политику был физиком [Немцов, интервью]. В общем, можно сказать, что у толковых людей имелось много способов понять масштабы наших проблем. Но конкретная информация об устройстве рыночной экономики шла в основном с иной стороны.

В Москве тогда процветало несколько академических научно-исследовательских институтов, собиравших лучшие кадры специалистов, знающих рыночную экономику и хозяйственные системы развивающихся стран. Это были Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт США и Канады, а также Институт востоковедения. Во главе этих институтов стояли люди, непосредственно работавшие консультантами высшего советского руководства или иным образом входившие в правящие круги (Николай Иноземцев, Георгий Арбатов, Евгений Примаков), что позволяло им обеспечивать лучшие условия для работы своих сотрудников. В отличие от университетских «ученых-капиталистов», сильно загруженных лекциями, семинарами, а также проверкой студенческих курсовых и дипломных работ, многочисленные научные сотрудники московских институтов специализировались на исследованиях и написании разных текстов – от тайных аналитических записок, предназначенных для ЦК КПСС, до всем доступных монографий. Многие московские ученые были умными, знающими и весьма прагматичными людьми, стряхнувшими пропагандистскую лапшу со своих ушей. Мне, например, очень много дало в юности общение с Юрием Витальевичем Шишковым – ведущим специалистом по европейской интеграции. Уже в пореформенные годы я познакомился с Виктором Леонидовичем Шейнисом, исследовавшим развивающиеся страны. Оба в 1970–1980‑х годах работали в ИМЭМО. Даже директор института Николай Иноземцев был человеком свободомыслящим. Однажды он вернулся из США и делал отчет на заседании ученого совета. Кто-то спросил его о том, завершился ли в Америке очередной экономический кризис. «Какой кризис? – удивился Иноземцев. – Нет никакого кризиса. В магазинах полно продуктов» [Меньшиков 2007: 153]. Конечно, для широкой аудитории или по телевизору он ничего подобного не сказал бы, но среди коллег вполне мог пошутить подобным образом, тем более что высокий статус оберегал его от возможных доносов. А Лев Любимов, возглавлявший отдел США и Канады ИМЭМО, практически не скрывал, что предпочитает западную экономику. В Ленинграде об этом до перестройки говорили лишь немногие, причем шепотом [Хархордин, интервью].

Наши ленинградские «ученые-капиталисты» очень ценили московских коллег и добились возможности ежегодно отправлять своих студентов-пятикурсников на преддипломную практику в ИМЭМО. Зимой 1982/1983 года я тоже попал на такую практику и был откровенно впечатлен масштабностью института. Начиная со столовой, из которой не хотелось уходить, не отведав всех блюд, до библиотеки, прошерстить которую целиком не удалось бы до конца жизни. В этой библиотеке был даже своеобразный доинтернетный