знаний. В итоге к тому времени, когда «недостатки и недоработки» стали уже очевидны каждому мыслящему советскому человеку, большинство людей имели совершенно примитивные представления об истории, экономике и устройстве общества. Даже доктора наук узнавали то, что им следовало бы затвердить еще со школьной скамьи, из случайных источников.

В естественных науках таких проблем не имелось. Но имелись другие. Наш школьный физик был, судя по всему, парнем с головой. При господстве рыночной экономики он ушел бы заниматься бизнесом, оставив место в школе кому-то с педагогическим талантом. В классе у физика были диковинки, редкие по тем временам: кинопроектор, шторы с дистанционным управлением, автоматически опускающийся экран. В других классах ничего подобного не имелось. Физик обожал технические усовершенствования, но не умел преподавать. А потому из сорока пяти минут урока опрос занимал минут тридцать пять. Учитель считал, что дети всё вызубрят по учебнику, а для нас физика становилась самым страшным испытанием.

Учитель биологии, напротив, опрашивала за урок лишь двоих. Но на ее интеллигентном лице читалась такая тоска, что возбудить интерес к зайцам и антилопам она не смогла бы даже у волков и гепардов.

На уроках труда старый работяга Банан Ильич (пардон, Иван Ильич) с лицом профессионального выпивохи давал нам обтачивать ржавчину с каких-то старых штырей, справедливо полагая, что в работяги из этих яйцеголовых никто не пойдет. А коли пойдет, так в ПТУ (профтехучилище) потом все равно научат.

Писатель Владимир Тендряков прекрасно передал ключевые проблемы советской школы 1970‑х в своей повести «Ночь после выпуска». Одна из выпускниц неожиданно для учителей вдруг сказала: «Школа заставляла меня знать все, кроме одного – что мне нравится, что я люблю». А ее приятель добавил: «Мы задумывались над смыслом жизни, а нас неволили – думай над равнобедренными треугольниками». Впрочем, порой смысл жизни пытался проникнуть сквозь стены советской школы. Классный руководитель – милая шестидесятница Роза Аркадьевна – привела к нам как-то раз Евгения Клячкина, одного из ярких бардов 1970‑х. Он спел. Мы вяло выслушали. Ничего не сказали. Ничего не спросили. Ничего не поняли. С культурой шестидесятничества мы существовали в совершенно разных пространствах. Семидесятники… Что с нас взять? Так и учились мы прекрасному, доброму, вечному. А государство тем временем раскручивало миф об СССР как самой читающей стране в мире.

Трагедия д’Артаньяна

Забавную историю, случившуюся в 1960‑е, описывает один из сотрудников московского музея Льва Толстого. Как-то раз директор пришел на работу, послушав с утра радио. Он весь светился иронией:

– Ну, – сказал он, – звонил в радиокомитет!

– Чего ради?

– С утра говорят: «Кавказский пленник» Толстого.

– И что же?

– Так ведь «Кавказский пленник» Пушкин написал.

В другой раз он вернулся из Министерства культуры с победоносным видом:

– От ей-богу! Говорят «Хаджи-Мурат» Толстого. Я им объясняю: «Какой „Хаджи-Мурат“? Толстой – русский писатель!» [Бабаев 2000: 226–227].

Как могло получиться, что директор музея Толстого не только не читал самого Толстого, но даже не знал названий его основных произведений? Очень просто. Он был высокопоставленным номенклатурщиком во времена недолгого расцвета Георгия Маленкова, но, когда патрон слетел с премьерского поста, наш герой тоже потерял свои позиции и был перемещен властями на сравнительно скромный (хотя тоже, бесспорно, номенклатурный) пост директора музея. Мог стать, по-видимому, директором склада или проректором консерватории, но свободным оказалось именно место при Толстом. Истории с подобным переводом номенклатурщиков даже отразились в анекдоте про директора макаронной фабрики, ставшего редактором газеты, поскольку он хорошо умел навешивать лапшу [Мельниченко 2014: 618].

Случай с директором музея вполне мог бы достойно войти в какой-нибудь анекдот о новом русском, сочиненный в 1990‑е, если бы не имел место на тридцать лет раньше. Советская номенклатура, прошедшая через несколько сталинских чисток и потерявшая таким образом значительную часть образованных людей, состояла в 1960–1970‑х в основном из большого числа малообразованных выскочек. Она являлась достойной предшественницей того новорусского бизнеса, который имел истоки среди бандитов и торговцев водкой. Зарубежные советологи отмечали, что Брежнев пытался повысить квалификацию малообразованных аппаратчиков [Hill 1988: 14], однако проблема была совсем не в недостатке номенклатурной профессиональной подготовки. Диплом Высшей партшколы не мог сделать аппаратчика человеком, способным управлять культурой. Ведь наш директор изучал когда-то Толстого в школе и формально мог считаться человеком, подготовленным к «Хаджи-Мурату». Увы, образование не пошло ему впрок, как и миллионам других советских граждан. О том, как с первых лет советской власти формировалась недоученная партийно-хозяйственная номенклатура на основе массового пролетарского образования, хорошо написал Борис Фирсов [Фирсов 2016б: 3–34].

Яркие, умные люди, которых было немало среди советской интеллигенции, составляли узкую прослойку в массе тех, кто имя Толстого, конечно же, знал, однако книг его не читал и читать не стремился. То же самое можно сказать, наверное, и о советском театре. Очень хорошо описала ситуацию Галина Вишневская.

В Большой театр, где она пела до 1974 года, попасть было чрезвычайно трудно. Однако не потому только, что москвичи рвались к культуре. Командированные, со всей страны съезжавшиеся в столицу, стремились, прежде всего,

попасть в Большой театр и Мавзолей Ленина, чтобы, вернувшись к себе домой, сказать, что они там побывали. Часто для такого зрителя это единственное во всей его жизни посещение оперы, и оперное искусство его не интересует. Он покупает билет на любой спектакль (по принципу «бери, что дают») и готов платить за «довесок» – за оперы Хренникова «Мать», Мурадели «Октябрь», «Оптимистическую трагедию» Холминова и прочие «шедевры», на которые даже неискушенные командированные не купили бы билетов, но им всучают их «в нагрузку» к таким операм, как «Аида», «Пиковая дама», «Тоска», и к балетным спектаклям. У людей нет выхода, они платят за билеты-довески и часто их выбрасывают, но не идут на осточертевшие всем бездарные агитки [Вишневская 1994: 184].

При этом в провинциальных оперных театрах «почти всегда на сцене гораздо больше народу, чем в зрительном зале, если только не поет какой-нибудь известный гастролер» [Вишневская 1994: 183]. В СССР сотни музыкальных училищ и школ, сотни институтов и техникумов готовили специалистов, однако это, по оценке хорошо знавшей данный вопрос Вишневской, нисколько не говорило о культурном уровне народа. Советским властям важна была только статистика – сколько театров имелось до 1917 года и сколько их возникло после.

Впрочем, в 1970‑е культурный уровень народа был явно выше, чем в сталинское время. Тогда случались явные курьезы. Как-то раз Сталин вручил в Кремле ордена знатным