то, что было недавно отправлено в контейнерах за тридевять земель по решению властей. Сам я два раза проделал эту операцию, привезя себе десятки советских книг из Чехословакии и ГДР. Пользуюсь ими, кстати, по сей день.

В массовых библиотеках ситуация была похожей: дефицитные книги недоступны простому читателю. Социологи отмечали:

…В лучшем случае библиотекарь выстраивает из претендентов на них многомесячную очередь, а чаще всего эти книги оказываются в закрытой части фонда, которая составляет в библиотеках разных регионов от 30 до 70% всего абонемента. Эти книги либо вообще не доходят до читателя, либо выдаются особо доверенным, знакомым <…> Присваиваемый закрытый фонд как бы становится заменой домашнего книжного собрания библиотекаря [Гудков, Дубин 2009: 15].

Доступ к библиотечной книге «обменивался» на доступ к колготкам или чаю «со слоном».

Что и впрямь широко читалось, так это развлекательная литература. Юрий Нагибин, побывавший в одной провинциальной библиотеке, отметил: число посетителей снизилось за последние годы вдвое, из них 90% берут только детективы.

Учителя ничего не читают, нет ни одного абонента среди местных педагогов. А чем они занимаются? – спросил я. – Огородами, цветами – на продажу, некоторые кролями, свинок откармливают, кур разводят, конечно, смотрят телевизор – у всех цветные, – ну и пьют по затычку [Нагибин 2005: 511–512].

Читались, правда, исторические романы: от Дюма до Пикуля. Не будем обсуждать их достоинства, но нельзя не признать, что к реальной истории этот action имеет спорное отношение. Когда СССР рухнул и плановое книгоиздание сменилось рынком, ориентированным на спрос, значительная часть издателей перешла на книги, более адаптированные к потребностям XXI века. Начиная с Джоан Роулинг и заканчивая Марией Семеновой. Это стало трагедией для д’Артаньяна, павшего под ударом волшебной палочки Гарри Поттера. И, погибая, доблестный мушкетер родил миф о блестящей советской школе, о миллионах читающих людей и о том, как рьяно тянулись к знаниям граждане СССР.

Я видел за оградой нашего санатория, — записал Нагибин, – отца с двумя девочками <…>. Счастливая семья на воскресной прогулке. Я испытал настоящий ужас при виде них. Вот так живут на полном серьезе довольные жизнью миллионы людей, и ничего иного им не надо <…>. Под серым низким небом, среди серых безобразных домов, плохо одетые, набитые дурной пищей, вконец изолгавшиеся и ничуть не страдающие от ежедневной, ежечасной лжи, гомозятся тупые роботы – удивительное творение системы, взявшейся осчастливить человечество и обернувшееся особой формой анабиоза, от которого нет пробуждения. Это мои читатели: отец записан в библиотеке на «Терпение», от которого его вырвет, девочки изучают в школе «Зимний дуб», а внеклассно читают «Рассказы о Гагарине». Стоило жить, работать стоило! [Нагибин 2005: 560].

Страшные строки. Возможно, с известным перехлестом. Но основанные на размышлениях умного человека, прожившего к тому времени в СССР 62 года.

Науки естественные, неестественные и противоестественные

Попробуем теперь от школы и внеклассного чтения перейти к высшему образованию. В советские годы популярна была шутка, родившаяся, наверное, в рядах ученых-естественников: науки в нашей стране делятся на естественные, неестественные и противоестественные. В общих чертах так оно и было. О естественных науках я мало что знаю и потому писать не буду, но об остальных скажу. Комплекс социальных наук относили к числу противоестественных. Но мне бы хотелось с помощью той же шутки осуществить более тонкую классификацию внутри этого комплекса. Противоестественными я бы, пожалуй, назвал лишь научный коммунизм и политическую экономию социализма, поскольку они представляли собой чистую идеологию, практически «не запятнанную» никакими признаками науки. Но политэкономию капитализма, диалектический и исторический материализмы (разделы марксистской философии), а также историю КПСС можно снисходительно назвать науками неестественными. Ученые, специализировавшиеся в этих направлениях, серьезно изучали рыночное хозяйство на Западе, немецкую классическую философию, некоторые важные политологические вопросы и даже историю России в годы существования КПСС. Впрочем, со всех сторон эти ученые были обставлены неестественными идеологическими ограничителями. Писать свои научные труды им приходилось порой эзоповым языком, а реальную науку разбавлять всякими идеологическими штампами так, что только по-настоящему вдумчивый читатель мог извлечь пользу из книг и статей этих ученых. Но зато историки и востоковеды даже в советское время могли заниматься вполне естественной научной работой. Причем внутри этих наук тоже существовало деление, связанное в основном с тем, насколько сильно удалялись исследователи в своих изысканиях от современности. Античники и медиевисты были более свободны, чем, скажем, историки, писавшие о капитализме, который, согласно марксистской идеологической доктрине, обязательно должен был быть уничтожен посредством экспроприации экспроприаторов, как гласил «Манифест коммунистической партии». Конечно, не всякий медиевист готов был стать настоящим ученым, но тот, кто готов был им стать, имел такую возможность. Он тоже был скован рядом неестественных ограничителей, главным из которых был железный занавес, препятствовавший работе за рубежом и ограничивавший творческие контакты с иностранными коллегами на конференциях. Однако советская власть в постсталинский период не могла помешать адекватно писать о средневековой культуре, чем занимались, скажем, такой выдающийся медиевист, как Арон Гуревич, и такой яркий филолог, как Михаил Бахтин. Труд о восстаниях во Франции XVII века написал в сталинское время Борис Поршнев. Не менее важные исследования той эпохи осуществила жестко оппонировавшая Поршневу Александра Люблинская. Со ссылками на их труды я часто сталкиваюсь при чтении книг зарубежных историков.

В экономической науке, которой я занимался, не было ничего подобного. Есть, пожалуй, лишь двое ученых, чьи труды вошли в историю науки, но это как раз те исключения, которые лишь подтверждают правило. Николай Кондратьев успел создать теорию больших экономических циклов, но был расстрелян в 1938 году. Леонид Канторович успешно работал и даже получил Нобелевскую премию, но его экономико-математическое направление исследований (обязательное для конкретной организации производства) было далеко от той социальной проблематики, которая важна для понимания общественного устройства.

Обучение в университете дало мне чрезвычайно мало. У нас были, конечно, преподаватели, которые искренне хотели принести пользу своим студентам. Им я благодарен, и с некоторыми из своих учителей продолжал общаться после того, как окончательно расстался с alma mater. Но в тех условиях, в которые они были поставлены, польза эта не могла быть заметной. Политэкономия социализма представляла собой абсолютно схоластическую науку, не имевшую отношения к реальной советской экономике. Фактически нам втюхивали ряд идеологических догм, сформулированных в сталинскую эпоху и развернутых в длинный, нудный учебный курс. Весьма характерны замечания двух моих собеседников-экономистов. Александр Яковлев писал кандидатскую о социалистической интеграции, но в ходе работы понял, что ее фактически нет. Тем не менее диссертацию