у меня не было возможности с тобой поговорить. – Элис попробовала подсчитать: ее шестнадцатый день рождения был двадцать четыре года назад и в то же время вчера, и неделю назад. – Просто расскажи мне, что ты знаешь. Я мотаюсь назад, пытаюсь помочь, пытаюсь исправить, – Элис обвела палату рукой, – все вот это, но сейчас ты впервые в сознании. Я не знаю, что мне сделать, и поэтому просто скачу туда-сюда. Типа почему бы и нет? – Она попыталась выдавить из себя смешок, но он вышел больше похожим на стон. Элис хотелось, чтобы они были дома, чтобы у нее на коленках лежала Урсула. В больницах бывают кошки? Она видела репортажи о собаках, послушных и лохматых лабрадорах, которые умилительно тыкались своими мокрыми носами в руки больных. Леонард бы не хотел, чтобы его лизал какой-то пес, он бы предпочел нестареющее и безграничное величие Урсулы.

– Ну, сторожка работает между тремя и четырьмя часами ночи, и там должно быть пусто, чего обычно не бывает. Я за этим слежу. Вот, в общем-то, и все. Правила есть правила, я выучил это давным-давно. Даже если они бессмысленные. Просто так устроено. Ты это имела в виду? – Леонард улыбнулся. – Научная фантастика должна подчиняться логике только в пределах собственного мира, даже если ее мир – это твой мир.

– Ты это объяснял. Однажды. Кто еще знает? – спросила Элис. – Только мы?

Леонард кивнул, поджав губы.

– Романсы знают. Синди в свое время любила возвращаться в семидесятые и отплясывала там всю ночь напролет. Это было еще до того, как мы переехали на Помандер. Со временем становится труднее мотаться туда-сюда. Точнее, становится труднее возвращаться. Ты это телом чувствуешь. Я долго думал, что это абсолютно безвредно, но… – Леонард тоже обвел рукой палату. – Синди любила зависать в «Студии 54»[25] и танцевать буги-вуги, но через какое-то время у нее начались проблемы.

– Какие проблемы? – Элис подумала о своем собственном теле, об ощущении, что она стала медленнее, о том, как у нее по утрам болела голова, неважно где и в каком времени она просыпалась.

– В глазах двоится, все как будто подрагивает, и чем дальше, тем хуже. Ты хочешь, чтобы было наоборот, хочешь видеть все яснее, но чем дальше ты отдаляешься от определенной точки во времени, тем меньше ты уже можешь полагаться на свою память. Увы, но так все и работает. – Леонард переплел пальцы. Его бледная кожа казалась совсем тонкой.

– А как убедиться, что ты вернешься в то настоящее, в которое хочешь? – Этого она так и не выяснила. – То есть как понять, что пора остановиться?

– А ты знаешь, чего хочешь? – вскинул бровь Леонард.

– Да ни хрена я не знаю. Я знаю, что все было неидеально с самого начала, но потом, когда я вернулась, все стало неидеально, но уже по-другому. – Она вспомнила Томми, двоих хорошеньких детей, гигантскую квартиру и порадовалась, что она больше не там.

Леонард кивнул.

– Ясное дело. Ты знаешь, один раз, всего лишь один раз я вернулся и обнаружил, что ты уехала жить в Калифорнию к Серене. Это была катастрофа. Я сделал все, чтобы этого больше не повторилось. Но ты же сама видишь, как это работает: что-то меняется, а что-то нет. Не хочу ударяться в буддизм, потому что я не буддист и, скорее всего, все перевру, но все, что находится за пределами тебя самой, – всего лишь витрина.

Элис покачала головой.

– М-да уж, я уверена, что далай-лама не упоминал витрины.

– Спасибо за поправку, мисс. Ты поняла, о чем я. Есть вещи, которые меняются, а есть те, которые нет. Мы все пытаемся разгрести свой внутренний бардак, но никто в этом особенно не преуспевает. Даже буддисты! Возможно, они упорнее в своих попытках или лучше умеют от этого отстраняться. Важно не время. Важно, как ты его проводишь. Куда направляешь свою энергию… – Леонард закрыл рот на полуслове, а за ним и глаза. Тогда Элис поняла: то, что он в сознании и разговаривает с ней, не значит, что ему лучше. Всех ее усилий все равно оказалось недостаточно. Он обрел любовь, бросил курить, написал еще одну книгу, начал бегать и сделал еще много такого, чего она не увидела, но все это не имело значения. Они все равно оказались там же, где и были.

– Что с тобой происходит? – спросила Элис. Едва произнеся свой вопрос, она поняла, что знает ответ. Дело было не в кока-коле. И даже не в курении. Дело было в том, чем сейчас занимается она и чем Леонард занимался бог знает сколько времени. Она не могла его спасти.

Леонард поднял ладони к потолку.

– Я думаю, любой родитель сделал бы то же самое. Я бы так хотел иметь возможность выходить и на других остановках. Где тебе три, где тебе шесть и двенадцать, где мне тридцать, где мне сорок… – Леонард отмечал точки у себя на руке указательным пальцем, как Дэвид Бирн в клипе «Хоть раз в жизни». – Об этом ведь никто не говорит, по крайней мере, с отцами. Матери, наверное, это обсуждают. Готов поспорить, что обсуждают. Но мне никто ни разу в жизни не говорил, каково это: любить кого-то до безумия и смотреть, как этот человек меняется, превращается в кого-то нового. И ты любишь этого нового человека, но это уже другое чувство, и все это происходит так быстро, даже те моменты, которые кажутся бесконечными.

Он был совершенно прав. Элис подумала, что он может обидеться, если она скажет ему, как сильно он изменился, хотя, разумеется, он и сам был в курсе. Она любила его и сейчас, но не так же, как любила ребенком, потому что он тогда был другим, да и она тоже. Вот чем она занималась все это время, мотаясь туда-сюда. Даже в те дни, когда она не очень много времени проводила с отцом, а вместо этого занималась всякой ерундой с Сэм или проводила весь день в постели с симпатичным мальчишкой-подростком. Она не считала Леонарда безупречным отцом: каждый год на День отца на нее со всех сторон сыпались фотографии отцов с детьми в походе, или за готовкой, или играющих в софтбол, или мастерящих что-то в гараже, или наряженных в смешные костюмы. Леонард никогда не делал ничего подобного. Временами Элис хотелось бы, чтобы было по-другому, но она не могла винить отца за то, что тот был собой. Он был таким, каким был, и она любила его за это, особенно того, молодого, жившего так,