этого купили таймшер[24] в Аризоне, где могли играть в гольф, есть салат «Кобб», пить лимонады со льдом – и все это в пределах своей собственной огороженной территории. Все это было как-то замешано на политике, но Серена не любила разговаривать о подобных вещах. «По политическим причинам», – вот все, что она сказала. Зимой в Скоттсдейле просто сказка. А потом, когда отец Серены серьезно заболел, ее мама переселила его в специальное учреждение с круглосуточным уходом, а сама вернулась в Калифорнию. Звонила ли она ему каждый день? Отправляла открытки, чтобы медсестры могли прочитать ему, что там написано? Кто знает, чем руководствуются люди, прожившие в браке пятьдесят лет. Кто знает, как отношения родителей Серены сказались на их дочери и на ее видении семейной жизни. Может быть, Элис всегда была одна, потому что Леонард всегда был один.

– Пойдемте, – сказала Сэм и погладила Мэвис по голове. Элис подмигнула девочке, а та очень постаралась ответить и подмигнула всем лицом. – Время обедать.

Глава 56

Часы для посещений заканчивались в пять, но, когда Элис сунула Лондону свои права в 16:45, он не сказал ни слова и просто протянул ей пропуск. Элис чувствовала себя отвратительно. Не больной, нет, но какой-то медленной и грузной, словно пробиралась сквозь патоку. Еще и головная боль. Она чувствовала себя потерянной: сидя в сторожке и готовясь к переходу, она, по крайней мере, знала, чего ждать. Она сравнивала это с тем, как в старшей школе записывала кассеты: перематывала пленку до нужного места, а потом добавляла что-то новое. Казалось невероятно важным расположить все в правильном порядке, одну песню за другой. Но ты никак не мог проконтролировать, как именно ее будут слушать: будет ли порядок вообще кому-то важен, будут ли ее переслушивать или в какой-то момент пленку просто зажует и она полезет из кассеты как новогодний дождик. Возвращаться в прошлое было проще, чем в настоящее. Настоящее пугало, потому что до него могло произойти что угодно. И во время этого самого настоящего могло произойти что угодно. Это «что угодно», как выяснилось, ограничивалось достаточно узкими рамками, но контролировать этот процесс Элис все же не могла.

В больнице было на удивление тихо. Небо после обеда заволокло, и большинство посетителей, должно быть, ушли раньше, чтобы не попасть под дождь. Идя по бесконечным коридорам, Элис со сдержанной вежливостью кивала всем, кто ей попадался, пока наконец не добралась до палаты Леонарда. Она ожидала увидеть ту же картину, которая встречала ее уже много раз: ее отец, скорее всего, спящий, Дебби суетится рядом на стуле, где-то в соседней палате орет новостной канал. Но когда Элис отдернула занавеску, Леонард был один и бодрствовал. Глаза распахнуты, голова приподнята на подушке. Он глянул на нее и улыбнулся.

– Ну наконец-то. – Леонард выставил ладони, как фокусник, показывающий, что содержимое – монетка или кролик – куда-то испарилось.

Элис остановилась как вкопанная, так и не выпустив из рук занавеску.

– Папа.

Леонард улыбнулся.

– Ты ожидала увидеть кого-то еще? – У него было осунувшееся лицо, на щеках проглядывала серебристая щетина. Леонард махнул рукой в сторону стула. – Добро пожаловать в мои скромные владения.

– Я просто не ожидала, что застану тебя неспящим. – Элис метнулась к стулу и, усевшись, вцепилась руками в колени, словно в перекладину на американских горках.

– Дебби только что ушла. Надеялась тебя перехватить. Ты ей позвони потом, ладно? – За ним на стойке виднелись несколько мешков, жидкость из одного медленно стекала в его руку через катетер. На доске были написаны имена врачей и медсестер, а под ними – список всех его назначений. Все было как всегда, но в этот раз Леонард был в сознании, он смотрел на нее и разговаривал с ней. – Рад тебя видеть, дружок-пирожок.

– И я рада тебя видеть, – ответила Элис, но эти слова не могли в полной мере выразить ее чувств.

– Как день прошел? – спросил Леонард. – Ты как будто какая-то уставшая.

– Я и есть уставшая, – сказала Элис, но дело было не только в усталости. Она была смущена, встревожена и взбудоражена. Она уже так привыкла скорбеть в своем настоящем, что теперь просто не знала, как ей себя вести, когда ее отец лежит перед ней в полном сознании. Мысли о том, что Леонард умирает, и о том, какой отпечаток это оставит на всей ее дальнейшей жизни, были тяжелым, но привычным бременем. Не то чтобы Элис справилась с этим, она лишь смогла смириться с тем, что с таким вообще невозможно справиться. Горе – не пазл и не кубик Рубика. Оно приходит и остается. Оно может уйти в другую комнату или отойти от окна, но оно всегда внутри. Это часть тебя, которую нельзя ни прогнать, ни замолить, ни утопить в выпивке, ни выгнать через пот. Она привыкла к тому, что он уже почти ушел, и его уход уже почти стал желанным. Никто не хочет смотреть, как страдает любимый человек. Но вместе с тем она чувствовала, как сильно она устала: устала от того, как напрягается все тело, стоит раздаться телефонному звонку; устала от тревоги, которая охватывала ее, когда она выходила из его палаты; устала от гнетущих мыслей о том, что ее жизнь навсегда изменится и в ней навечно останется эта необъятная дыра. Скоро. Элис казалось, что это ощущение зеркально отражает чувства во время беременности, когда ты знаешь, что твоя жизнь уже никогда не будет прежней. Вычитание вместо сложения. А вот ритуалы похожи. Люди пришлют цветы, открытки, еду. Кто-то добавит ее имя в список дел. Позвонить Элис Стерн. А потом все будет позади, и это снова будет только ее забота. День за днем. Навсегда. У нее ушло много времени на то, чтобы добиться того, чего она добилась, и она сомневалась, что сможет сделать это еще раз.

Она не могла вспомнить, что именно случилось во время ее последнего перехода, – все дни смешались для нее в один. Она подумала, что в этот раз ничего ему не рассказала.

– Ладно, ладно. Выглядишь ты хорошо, – усмехнулся Леонард.

– Не лучше тебя, – ответила Элис. – Я давно тебя таким не видела.

Леонард кивнул.

– Ты знаешь, они понятия не имеют, что со мной происходит. Они, конечно, в курсе, что я умираю, – он улыбнулся этой простой истине, – но не знают, от чего. Наверное, смотрят на мои анализы и думают: «Да у него организм девяностошестилетнего старика». – Леонард пошевелил бровями. Он знал. Разумеется, он знал.

– Пап,