слишком классно развлекались.

Она села, и брат ущипнул ее за руку:

– Я его не видел. То есть, когда увидел, было слишком поздно.

– Наплевать.

Некоторое время они ждали молча.

– Ты спросила Ранию насчет документалки?

– А, да. Она согласна. Как продвигается?

– Потихоньку. Я в процессе. Этот фильм станет моей визитной карточкой, когда буду обходить все телевизионные продюсерские компании.

– Молодец. – Она любя толкнула его локтем. – Наверное, здесь полно исламофобов, у которых можно взять интервью. – Она показала на свастику, намалеванную на стене остановки.

– Мне тут нравится. Хотя бы ясно, что к чему. Не то что в Таттон-Хилл, где люди скрывают свои предрассудки.

– Надеюсь, ты понимаешь, что не все белые – расисты? – беззлобно рассмеялась она. – По крайней мере, не Джо, Люси, Ла-Ла и Джанин.

– Я говорил про отца.

– Значит, он тоже теперь расист!..

– Он предубежден. Баба предубежден против Люси. Ты же видела, как он с ней обошелся.

– Он был вежлив.

– Вежлив, ага. Посчитал ее за шваль.

– Ох, Ариф… – Но Ясмин нечего было возразить. – Он изменит свое мнение. Просто все вышло очень неудачно. Наверное, он был немножко в шоке, когда узнал обо всем таким образом.

– Не надо его оправдывать.

– Извини. Больше не буду. Слушай, вы будете растить дочь мусульманкой или христианкой? Вы с Люси обсуждали эту тему?

– Все не так сложно, – ответил Ариф. – Мы верим в Иисуса, он пророк, мы его почитаем, так что Рождество – это о’кей, а что еще нужно? Больше они ни во что и не верят.

– Наверное, ты прав. – Ясмин радовалась, что пропустила тот первый автобус.

Он поднялся:

– Вон идет твой.

Через минуту автобус, грохоча, остановился, и дверцы с шипением открылись.

– Увидимся… Не знаю когда, но скоро. – Ясмин забралась внутрь и, когда двери закрывались, обернулась. – Кстати, Ариф, мне нравится твоя прическа.

Проведя банковской картой по считывателю, она села внизу и помахала брату. Автобус двинулся прочь.

Ариф сложил ладони рупором у рта и прокричал:

– Будь четкой, Апа!

Рождество

Ясмин не собиралась приходить и теперь жалела, что все-таки пришла. Было почти десять вечера. До пяти она была на дежурстве, а потом еще час ждала, пока закончится дежурство Джо, после чего они вместе отправились в Примроуз-Хилл на рождественский ужин с Гарриет, восемью ее друзьями, Ма и Вспышкой. Гарриет наняла (одному Богу известно, за какие деньги) частного повара-француза и двух подавальщиц, которых Ясмин определила для себя как полячек. Тем не менее ужин оказался изнурительным.

А потом она вызвала «Убер» и потащилась ночевать домой в южную часть города, чтобы проведать Бабу. Теперь стало ясно, что это было ошибкой. Они сидели друг против друга за кухонным столом, поскольку он настоял на том, чтобы положить ей поесть, хотя она и возражала, что не голодна. Сам Шаокат утверждал, что уже поужинал, но выглядел худым как никогда. От него разило виски. Судя по тому, как он вычерпнул ей на тарелку водянистого карри, он был пьян и зол.

Вчера, когда она позвонила, чтобы пожелать счастливого Рождества, Баба притворился удивленным. «Это всего лишь очередной день», – ответил он, имея в виду «очередной день в одиночестве». «Если ты в настроении для благотворительности, – сказал он, – позвони мистеру Хартли, он весь день сидит один на один с кошкой. Он скучает по твоей матери. И скорее всего, питается кошачьими консервами».

Благотворительность. Вот почему у него такой разъяренный вид. Он решил, что она здесь из жалости.

– Заявляешься сюда в полночь, будто в ночлежку! – произнес Баба, вставая. – Я подаю на стол, а ты даже не притрагиваешься к тарелке! Вот какова твоя благодарность. – Он навис над Ясмин, и она снова уловила в его дыхании запах виски. На Бабе был коричневый спортивный костюм, застегнутый до подбородка. Из ушей торчали седые волоски.

– Сейчас всего десять вечера, – возразила она сдуру.

– Мне известно, который час. – Он взял сковороду, с которой накладывал ей еду.

– Прости. Я думала, ты будешь рад, что… рад меня видеть. Прости, что так поздно. Я сегодня работала. Рассказать? Дежурный консультант пришел в костюме Санта-Клауса, и мы раздавали пациентам подарки. По традиции консультант… – Ясмин осеклась под его негодующим взглядом.

– Я знаком с традициями английских больниц. Яйца курицу не учат!

– Да, я знаю, но от этого консультанта никак не ожидаешь, что он наденет накладные бороду и живот. Кстати, помнишь, я рассказывала тебе про пациентку, которая все никак не выпишется из отделения… – Пеппердайн отодвинул свою длинную белую бороду, подставляя щеку под рождественский поцелуй миссис Антоновой, и у Ясмин кольнуло в животе. – Я здесь, потому что волнуюсь за тебя, – сказала она. – Мы все за тебя волнуемся. Мы не хотим, чтобы тебе было одиноко.

Баба уставился на большую чугунную сковороду с длинной ручкой, которую по-прежнему держал в руке.

– Мы не хотим, чтобы тебе… – повторила она, и Баба швырнул сковороду через всю кухню. Сковородка врезалась в буфет, с чудовищным лязгом ударилась о столешницу и грохнулась на пол. Дребезжание постепенно сменилось пугающей тишиной.

– Катитесь вы все к чертям.

У Ясмин зазвенело в ушах. Щеки ожгло, словно отец надавал ей пощечин.

– Я приберусь, – прошептала она. Потом, стараясь овладеть голосом: – Баба, у тебя усталый вид. Кажется, тебе лучше поспать.

– Не указывай мне. Это мой дом. – Обойдя брызги, Шаокат достал из шкафчика бутылку Johnnie Walker и щедро плеснул виски себе в стакан. – Не хочешь жить здесь – выметайся. Живи со своим дружком и матерью. Я ни слова не скажу. Но заявляться сюда и оскорблять меня? Давай, проваливай. – Он залпом выпил.

– Прости. – В последнее время Ясмин ночевала дома все реже. Кроме того, Баба прав: она и в самом деле пришла из жалости. – Наверное, тебе было одиноко.

– Да что ты в этом понимаешь? По-твоему, я не выношу одиночества? Ты сама не знаешь, о чем говоришь.

Ясмин сглотнула. Она отчаянно хотела уйти и столь же отчаянно старалась этого не показывать.

– Я расскажу тебе, что такое одиночество, раз ты не понимаешь. – Баба налил себе еще порцию. – Это значит не знать собственной матери, в раннем детстве лишиться отца и быть отосланным прочь. Это значит работать и спать на улице. Понятно? Тебе никогда не понять. Ты и твой брат… два сапога пара!

– Баба, я здесь. – Но она сказала это так тихо, что он не услышал.

– Что для тебя одиночество? Провести часок-другой в своей спальне? Ты жалеешь себя? По-твоему, учеба тебя обременяет? Думаешь, мне было легче? Если ты хоть раз испытаешь одиночество, которое познал я, оно… оно… – Шаокат скрючил пальцы и с усилием попытался стиснуть ладони, сражаясь с невидимым силовым полем. – Оно тебя раздавит! Ты от него умрешь. – Он тяжело дышал от напряжения.

– Баба, мне жаль.

Он уставился на нее, и у Ясмин закололо в затылке. Зря она не переоделась из этого платья с широкими просвечивающими рукавами и коротким подолом, из-под которого, когда она садилась, показывались черные нейлоновые колготки.

– Тебе жаль. – Он шагнул к ней, и она отшатнулась.

Баба замер как вкопанный. Изумленно. Потрясенно. Оскорбленно.

Наконец он заговорил:

– Я чудовище?

– Нет, Баба, – прохрипела она.

Он медленно зашевелился и сел – осторожно, медленно – за стол напротив нее.

– Мини, – сказал он, – иди ко мне. Подойди. Встань рядом со мной.

– Не хочу.

– Моя Мини. – Глаза Шаоката под седыми зарослями бровей стали пепельно-черными, пламя в них угасло. – Почему, что случилось?

– Я просто не хочу.

– Ладно. – Он повозился с очками, потом отложил их в сторону. Долгих несколько секунд слышался только звук его затрудненного дыхания, слабое тиканье в стенах и тихое гудение старого котла, обогревающего дом. Этот кусочек рая на земле. Сейчас он вовсе не казался райским уголком.

– Ладно. Ладно, – повторил Баба. – Отныне я больше ни о чем тебя не попрошу. Только об одном: никогда не забывай –