этой формой самоуслаждения. Игра и попойки помогали ему заполнять свободные промежутки, когда он не болтал со своими фаворитками и не держал пари в Ньюмаркете. Его уму были совершенно чужды упреки совести или чувство стыда. Однажды он сказал, что «не может поверить, чтобы Бог делал человека несчастным только за получение небольшого лишнего удовольствия». От стыда его избавляло циничное неверие в добродетель человека. Он считал ее простой уловкой, при помощи которой искусные лицемеры проводят простаков. Мужская честь представлялась ему таким же притворством, как и женское целомудрие. У него не было чувства благодарности, так как единственным мотивом человеческих действий он считал эгоизм: солдаты умирали за него, женщины рисковали жизнью, а он «любил других так же мало, как мало считал себя ими любимым». Но, не питая благодарности за благодеяния, он не чувствовал и гнева за обиды. Он не был способен ни к любви, ни к ненависти. Единственным чувством, которое он сохранял к людям, было легкое пренебрежение.

Англичанам трудно было допустить, чтобы их свободе могла угрожать серьезная опасность со стороны такого лентяя и сластолюбца, каким был Карл II; но в этом и заключалась сила короля. В сущности, он не питал никакого пристрастия к деспотизму предшествовавших ему Стюартов. Его остроумие издевалось над устарелыми теориями деда; личное правление, увлекавшее его отца, тяготило беспечного сына. Он был слишком насмешлив, чтобы придавать значение пышности власти, и слишком добродушен, чтобы играть роль тирана. Но, подобно отцу и деду, он твердо верил в старые права короны и, подобно им, относился к парламенту подозрительно и ревниво. По словам Бернета, «он сказал лорду Эссексу, что не желает походить на султана, окруженного несколькими немыми и мешками шнурков для удушения людей, но и не считает себя королем, пока кучка молодцев следит за его действиями и контролирует его министров и его счета». По его мнению, «король, действия которого стеснены и министры которого привлекаются к отчету, является королем только на словах». Иначе говоря, у него не было определенного стремления к деспотизму, но он старался править, насколько возможно, самостоятельно и до конца царствования не переставал стремиться к достижению этой цели.

Шел он к ней разными путями, которые трудно было заметить и преградить. В случае сильного сопротивления он делал уступки. Когда общественное мнение требовало отставки министров, он соглашался. Когда оно восставало против декларации о помиловании, он отменял ее. Когда под влиянием паники, вызванной за говором католиков, потребовались жертвы, он давал их, пока паника не прошла. Карл II легко уступал и выжидал, и так же четко возвращался к своим планам, когда давление исчезало. Единственным твердым решением, бравшим в уме короля верх над всеми другими мыслями, было намерение не отправляться снова в свои странствия. Падение его отца было вызвано столкновением с парламентом, и Карл II намерен был поддерживать с ним хорошие отношения, пока у короны не будет возможности начать борьбу с надеждой на успех. В отношениях с лордами он выказывал любезную доверчивость, которая обезоруживала оппозицию. «Их прения забавляют меня», говорил он со свойственной ему беспечностью и, болтая, выдерживал огонь, когда пэры один за другим осыпали упреками его министров, и смеялся громче других, когда Шефтсбери осыпал грубейшими насмешками бездетную королеву. Придворным поручалось тайно воздействовать на Общины; непослушные дворяне приглашались в кабинет короля для целования его руки и выслушивания забавных рассказов о его бегстве после битвы при Уорчестере: еще более упрямых подкупали. Когда подкуп, лесть и воздействие не имели успеха, Карл II прибегал к уступкам и ожиданию лучших времен.

А между тем он продолжал терпеливо собирать уцелевшие остатки прежней королевской власти и пользоваться предоставлявшимися ему новыми средствами. Он не мог разрушить сделанного пуританством в Англии, но мог уничтожить то, что оно создало в Шотландии и Ирландии. До междоусобной войны эти королевства служили существенными ограничениями для английской свободы; теперь представлялось возможным снова воспользоваться ими для этого, просто признав юридически незаконным объединение, достигнутое Долгим парламентом и протектором. Отказывая союзу в признании, Карл II встречал поддержку в общественном мнении Англии, отчасти просто не любившем реформ, проведенных в эпоху «смут», отчасти опасавшемся того, что представители Шотландии составят в английском парламенте партию, всегда готовую к услугам короны. В Шотландии и Ирландии эта мера представлялась до некоторой степени восстановлением их независимости и потому была популярна. Но ее последствия скоро обнаружились. В Шотландии тотчас был отменен «ковенант». Новый шотландский парламент в Эдинбурге, прозванный Пьяным, проявил еще больший роялизм, чем английские кавалеры: одним решением он отменил все постановления своих предшественников за последние 28 лет. Эта мера лишила юридического основания все тогдашнее устройство шотландской церкви. Уже О. Кромвель запретил созывать общее собрание; теперь были уничтожены церковные соборы и съезды пресвитеров. Епископам Шотландии снова были возвращены духовное влияние и места в парламенте. Незаконное осуждение привело к казни маркиза Аргайла, единственного вельможи, который мог противиться воле короля. Управление страной было вверено кучке распутных политиков, а затем оно попало в руки графа Лоудердейля, самого способного и самого бессовестного из министров короля.

Их политика преследовала две цели — унижение пресвитерианства как единственной силы, которая могла вернуть свободу Шотландии, и образование армии, которая в случае нужды могла перейти границу и поддержать короля. В Ирландии отмена союза возвратила епископов в их епархии; но, как ни старался Карл II восстановить равновесие католиков и протестантов, как источник могущества короны, ему помешало упорное сопротивление протестантских поселенцев, восстававших против всякой мысли об отмене конфискаций О. Кромвеля. Пять лет упорной борьбы между ограбленными роялистами и новыми владельцами не поколебали позиций протестантов, и, несмотря на словесное возвращение старым владельцам трети отобранных имений, в руках католиков едва ли осталась шестая часть удобных земель острова. Притом требования герцога Ормонда вынудили предоставить ему управление, а его преданность была так умеренна и законна, что он не мог стать орудием планов деспотического управления, игравших большую роль в следующее царствование — при герцоге Тирконнелле. Но и само по себе отделение от Англии двух королевств было выигрышем для королевской власти, и Карл II спокойно обратился к созданию английской армии. Постоянное войско стало для массы народа, и больше всего для роялистов, раздавленных солдатами О. Кромвеля, предметом такой ненависти, что предлагать его учреждение было невозможно. А между тем, по мнению Карла II и его брата Якова II, гибель их отца объяснялась отсутствием организованной силы, которая могла бы подавить первые порывы национального сопротивления. Поэтому, распуская «новое войско», Карл II воспользовался тревогой, вызванной безумным восстанием в Лондоне