Глаза у этого парня тоже были красивые. И самое главное — они умели видеть красоту. Я с трудом удерживаюсь здесь от какого-нибудь расхожего сравнения его глаз и души с драгоценными камнями, в которые он так влюблен. Это слишком просто.

Но честное слово, я запомнил этого юношу больше, чем цветные камушки. И не жалею об этом.

Художница

Лица, лица, лица...

На больших листах ватмана карандашные портреты женщин, мужчин, детей. Этими листами увешаны все стены. Свой последний вечер в Кировске мы провели в доме художницы. Она руководит детской художественной школой в Кировске‑2.

Кировск-2 — это рабочий поселок горняков в нескольких километрах от самого Кировска. Поселок зажат горами. Преобладает серый цвет камня. И здесь, во Дворце культуры, вечерами собираются дети и рисуют.

Рисунки у них, как все детские рисунки, — праздничные, цветные, яркие. Откуда они берут эти краски?

— Сначала родители не хотели отпускать детей ко мне, — сказала она. — Принято считать, что дети почему-то должны заниматься только музыкой. А потом... — И она улыбнулась.

Стены квартиры расписаны ею. Роспись прямо по обоям, по дверям. Какие-то растения, портреты друзей. Стол и шкаф тоже расписаны. Краски на Севере так же необходимы глазу, как витамины в пище. Иначе можно заболеть. И художница ищет эти краски вместе с учениками.

Она молода. Считает, что еще ничего не сделала. Показывает работы и бранит себя, называет лентяйкой. Может быть, действительно с точки зрения живописца в ее работах есть огрехи. Мне это совершенно безразлично.

Важно то, что человек творит вокруг себя свой мир, ищет красоту и находит ее там, где ее не так просто отыскать. И между прочим, учит этому других.

Она тоже учится у детей.

На стене в ее доме висит картина. Зимний поселок, из труб домов поднимаются дымки. Над поселком нависают горы, которые я узнал. Мы проезжали под ними, когда ехали к художнице. И снег, мягкий синеватый снег, в котором прорезаны глубокие, в человеческий рост, тропинки между домами.

— Да, так здесь весной и бывает, — сказала она. — Очень много снега...

А со стен на нас смотрели северяне. Мне показалось, что я теперь научился узнавать их по выражению глаз.

Горы

Я почти ничего не сказал о горах. Между тем сказать о них необходимо, потому что горы тоже занимаются своим делом.

Я не имею в виду руду, которую горы отдают. Скорее, люди все-таки берут эту руду у гор. А вот воздействие гор на душу людей, на их характер, как мне кажется, очень велико.

Горы воспитывают. Причем они делают это постоянно, методично и убедительно. Когда стоишь в окружении гор где-нибудь в долине, начинаешь замечать, что душа успокаивается, мысли приходят в голову простые, и всякая суета сама собою отпадает. Невозможно душевно суетиться рядом с горами.

Основательность, с которой они исполнены, внушает уважение. А когда подумаешь, что кроме величественного вида горы полны внутри всяких богатств, то начинаешь относиться к ним, как к людям. Как к своим знакомым.

Правда, встречали мы и горы, про которые наши попутчики говорили: «Пустые горы...» Это означало, что вся руда из них добыта. И стоят пустые горы, по виду такие же грандиозные, как и были, но всем известно, что внутри у них уже ничего нет.

Такие штуки тоже наводят на размышление.

Мы уезжали из Хибин поздно вечером. Гор почти не было видно. Только над одной из них небо светилось призрачным голубоватым светом.

— Полярное сияние? — в один голос спросили мы.

— Нет, это отсвет огней рудника Расвумчорр, — ответили нам. — Там ведь работают всегда.

Ольга Иванова

Журналистка газеты «Полярная правда»

ПОЛЕ В ХИБИНАХ

...Эту землю называли «рождающей камни». Они выпучивались из грунта. Их убирали. Но снова лезли из земли валуны, словно по ночам колдовала здесь нечеловеческая сила...

Кони рвали губы о железные удила, вскидывали головы, шарахались в стороны, насколько пускали оглобли. Но сдвинуть с места их ничто уже не могло: крепко заклинило колеса телеги в разбитой колее.

А возчик хлестал по взмыленным спинам лошадей, по вздернутым к небу мордам, но кони только отшатывались от удара, брызжа пеной, бежавшей с разбитых губ, и в черных огромных глазах стоял ужас.

Директорский «газик» вынырнул из-за поворота лесной дороги, и Быстров, резко пригнувшись к ветровому стеклу, в одно мгновение увидел и понял все и, чуть тронув водителя за рукав, тихо сказал:

— Останови-ка, Маркович.

И едва машина затормозила, как Быстров, неожиданно легко для своего чуть грузноватого тела, спрыгнул с подножки и быстрыми шагами пошел к ложку, где застряла телега.

Неторопливый и сдержанный обычно, Быстров преображался в поле до неузнаваемости. Поля пробуждали в нем юношескую, безудержную, требующую постоянного приложения силу. Энергия била в нем, придавая движениям не свойственную им в другой обстановке стремительность, особую хозяйственную зоркость глазу. Не было мелочи, которой он не заметил бы. Не было ни одного сколько-нибудь важного дела, которое он бы не оценил собственными глазами. А оценив, он не оставлял это про запас, впрок, не клал за пазуху, как это делают некоторые, для того только, чтобы при случае громыхнуть где-нибудь на собрании своим знанием обстановки, чтобы было всегда — на случай! — по камешку на каждого и чтобы, опять-таки при случае, иметь возможность бросить припрятанный камень в любого. Нет, не для того так зорок и внимателен в своих поездках по полям и фермам директор «Индустрии» Евгений Иванович Быстров.

Люди это знали. У него не стеснялись спросить совета, ему показывали в первую очередь то, что не ладится, «не идет», вели туда, где нужна была его помощь. Он щедро советовал, за хорошее хвалил. Если нужно, вмешивался сам.

Иногда он делал то, что иной «деловой человек», зараженный новомодной позицией невмешательства в чужие функции, никогда бы не сделал. Больше того, строго осудил бы Быстрова за это самое вмешательство. Осудил с чувством великого своего превосходства, идущего от потаенного барства и непонимания того, что есть Человек на земле.