Стояла та удивительная, редкая погода, какая бывает, пожалуй, только в начале октября и только в Центральной Руси. Словно предчувствуя, что наступили последние перед грядущими холодами погожие дни, природа стремится явить напоследок, перед тем как заснуть на долгие зимние месяцы, всю свою истинную красу. В застывших прибрежных водах отражалось её нарядное многоцветье — от ярко-красного до коричневого и жёлтого всех оттенков. К вечеру начинало уже холодать, но клонящееся к закату неторопливое солнце всё ещё старалось согреть окружающий мир, оно играло на воде розовыми бликами, скользя вдаль по воде, заглядывая в глаза. Лишь всплески весел да дальние голоса нарушали сказочную, таинственную, звенящую тишину этого первого для Софьи вечера на территории её новой родины. Волнение не покидало её.

Русичи после обеда разбрелись отдыхать, те, кому не хватило места в каютах, расположились в удобных уголках палубы. Застывшая природа гармонировала с воцарившейся вокруг тишиной.

Софья также почувствовала усталость. Кроме того, она вспомнила о таинственном сундуке с подарками, ей не терпелось посмотреть, что там. И она, распростившись с братом, позвала Елену в свою каюту.

Эта женщина была лишь на несколько лет старше самой Софьи, они знали друг друга с детства. Елена принадлежала к тому небольшому числу греков, которые разделили с семьёй Фомы Палеолога не только годы пышной дворцовой жизни в Морее, но и бедственное положение нищих изгнанников, беглецов, которых приютил сначала родственник матери — морейский князь, а после смерти родителей, шесть лет назад, их земляк кардинал Виссарион. Тогда-то, приехав в Рим под покровительство папы, Софья вынуждена была принять католичество и даже получила при крещении новое имя — Зоя, которым и называли её в Ватикане. Жизнь научила её понимать, почему Исав продал своё первородство за чечевичную похлёбку. Софью с братьями не раз попрекали в Ватикане куском хлеба, и были дни, когда они, потомки византийского императора, в прямом смысле слова голодали. Каждый мог показать на них пальцем, оскорбить. Сколько обид скопилось у Софьи за её недолгую жизнь — не перечесть.

Правда, последние несколько месяцев, ещё не став по-настоящему русской царицей, она с наслаждением вкусила весь блеск этого положения: снабжённая деньгами и грамотами папы, она с великой честью была принята на всём пути следования. И не только Елена, но и другие окружающие, да и она сама, чувствовали, как меняется её облик, осанка, манеры, как сходит с лица печать обиды и унижения, и в глазах появляется тот гордый, холодный блеск, которым отличались многие поколения Палеологов. Не зря говорят, что короля играет окружение. Казалось, что почти десять лет изгнания и унижения канули в Лету, и она, нарядная и беззаботная девочка, как когда-то прежде, вновь бежит по анфиладе блестящих комнат своего дворца, и стража подобострастно распахивает перед нею запертые двери. Теперь перед мысленным взором уже сияла новая её родина, Москва, которая должна была стать её домом, вернуть ей отнятое турками — славу, честь, богатство. И она снова и снова давала себе обещание сделать всё возможное и невозможное, чтобы стать истинной царицей и хозяйкой в этом государстве. Пусть пока чужом, непонятном ей, полудиком, как иные пугали её, — но разве у неё был другой выбор?

Случалось, в долгих беседах посол великокняжеский Джьан Баттисто называл простых московитов грубыми дикарями, но он же рассказывал, как умён и красив сам государь, как он богат и властен. Да и первые впечатления об увиденных ею русичах не разочаровывали. Они были вежливыми, услужливыми, уважительными к ней. Их дорогая красивая одежда говорила о хорошем вкусе, у них была прекрасная изящная посуда и замечательные суда. И это не могло не нравиться.

— Тебе не страшно, Зоя? — тихо спросила Елена, назвав свою подругу привычным уже именем, когда они остались вдвоём в каюте. — Ведь здесь власть папы кончилась, и мы находимся полностью в руках этих... — она запнулась, подыскивая подходящее определение для окружающих новых и чуждых для неё людей, строгих, бородатых, непонятных, но не найдя такого слова, выговорила, — русичей.

— Ты знаешь, Елена, — тихо, но твёрдо проговорила Софья, — мне бояться нечего. Хуже, чем у папы, мне уже нигде не будет. — И продолжила уже быстрее и взволнованнее: — В последние годы были даже такие моменты, когда я раздумывала, что лучше выбрать, монастырь или смерть. В мои-то годы, да в девицах, да ещё в нищенстве... Чего уж страшнее! Не раз завидовала я дочкам простолюдинов или торговцев, которые могут выйти за равного себе, родить детей и быть счастливыми...

Софья помолчала, но, вспомнив вопрос подруги, пристально глянула на неё:

— Или ты заметила что-то недоброе?

— Да нет, всё как будто хорошо, но больно уж лица у них хмурые, строгие, — высказала она свои сомнения, — словно монахи. И с бородами все!

— Народ иной, непривычный для нас, со своими причудами. Наше дело — привыкать.

Отвечая на вопрос подруги, Софья направилась к заветному дарёному сундуку и уже по пути, вновь обернувшись к ней, заметила:

— Я попрошу тебя, Елена, постарайся не забывать, называй меня прежним именем, данным мне родителями при крещении, — Софья, хорошо?

— Прости, я забываю порой, я постараюсь, — оправдывалась та.

В этот момент раздался стук в дверь и в каюту вошла Марфа Шуйская с подносом, на котором стояли бокалы с киселём и серебряное блюдо с фруктами. Поставила угощение на стол, предложила отведать.

— Да мы ещё не успели проголодаться, — улыбнулась радушно Софья. — Попозже, может быть...

— Не желаете подарки поглядеть? — услужливо предложила Марфа. — Там, говорят, наряды для тебя, царевна, лежат русские. Государь их специально прислал, чтобы ты на нашей земле в русское платье обрядилась.

Марфа без всяких дипломатических тонкостей высказала всё, что велел ей отец, ибо не видела ничего в том предосудительного. Какая девушка не мечтает облачиться в царское платье!

Они все трое подошли к сундуку, но, когда Марфа попыталась раскрыть замок, он оказался на запоре и не поддавался её нежным ручкам.

— Ой, — воскликнула она, — ключ нам забыли дать, сейчас, минуточку, я его тотчас разыщу и доставлю!

Марфа выпорхнула за дверь, а Елена вопросительно обернулась к царевне:

— Тебе как будто переодеться приказано! Ну не обидно ли всё по их воле выполнять? И потом... мы так старались наряды подбирать...

— Нет, Елена, не обидно, — перебила её Софья. — И переоденусь, раз надо. Правы они. Ты погляди,