– Но это было раньше.

– И что?

– И то. Тебе не кажется несправедливым судить о своих братьях по ярлыкам столетней давности?

Легкая улыбка Джетро стала задумчивой, и он приподнял бровь, глянув на меня, как если бы счел такую мысль любопытной, но пока еще не просек ее настолько, чтобы согласиться или не согласиться со мной.

Поэтому я пояснила:

– В детстве я была шутом.

– Что?

– Клоунессой, комиком. Самый старший брат у нас художник, другой брат – сплошное разочарование. Из сестер Майя у нас самая красивая, Рена – самая умная, Марта самая серьезная, а я – звезда стендапа.

Слегка растерявшись, Джетро переспросил:

– Ты это к чему?

– Я это к тому, что от меня всякую минуту ожидали шуток и забав, потому что в детстве я была записной приколисткой. Но от меня не ждали ума, серьезности, красоты, творческой жилки и даже разочарований – я же паяц. Если я не шутила, все сразу думали – заболела… – Я огляделась, сообразив, что Джетро везет нас не в ту сторону. – А куда это мы едем?

Он, должно быть, заслушался или задумался, потому что моргнул и взглянул на дорогу несколько удивленно.

– А, я хотел взять кофе, прежде чем ехать на площадку. Времени хватит.

– Хорошая мысль, – повеселела я, поняв, почему моя кружка пуста. – А где?

– У Дейзи, – лукаво улыбнулся Джетро.

От мгновенно затопившего меня восторженного ожидания я расплылась в дурацкой улыбке и подалась вперед:

– Правда?

– Ты уже пробовала ее пончики?

Я усиленно замотала головой:

– Нет, нет, не пробовала. Ни разу, ни единого!

– Ну, тогда получится пир.

Я едва удерживалась, чтобы не подпрыгивать на сиденье. Прежняя фантазия на тему пончиков, в которой Джетро слизывал следы глазури с уголка моего рта, успела стать восхитительно разнузданной, с участием глазури на сосках – и моих, и Джетро, – и вообще не совсем о пончиках и глазури.

Скорее об облизывании, смаковании, распробовании, о том, как Джетро будет пожирать меня самым ненасытным образом…

– А что ты думаешь о моей семье? – вдруг спросил он.

– Что? – задыхаясь, спросила я, оторвавшись от своих порочных грез.

Джетро чуть сдвинулся на сиденье, сжимая и разжимая руки на руле.

– Ты видела моих братьев и сестру. С какими ярлыками, по-твоему, мы росли?

Пришлось спешно переводить мысли на другие рельсы, и когда я с этим управилась, то обратила внимание, что Джетро помрачнел: обычное добродушие словно окутала темная туча.

Первым побуждением было увильнуть от ответа, сказав: «Не знаю». Учитывая, что я слышала о Джетро от него самого и от других, его ярлык вряд ли был хорошим. Скорее неприязненным, причем заслуженно.

Я долго не отвечала. Его лоб пошел угрюмыми морщинами, взгляд на секунду метнулся ко мне:

– Говори, как есть.

– Я же не знала вас в детстве.

– Но ты можешь предположить. – Джетро сжал руль крепче и сглотнул. Его голос зазвучал глухо и смутно настойчиво, когда он повторил: – Ну, предположи, пожалуйста!

Я крепко сжала губы, не желая подливать масла в его огонь вечного самобичевания.

Поэтому я сказала:

– Джетро, наклеивать ярлыки на детей вообще плохо, и не важно, хороший ярлык или отрицательный. Это словно посадить ребенка в коробку и внушать, что ему отныне предстоит в ней жить.

В наступившем молчании мои слова словно повисли в воздухе. Когда мы въехали на парковку кафе, я с облегчением увидела, что лоб Джетро разгладился и еле заметная улыбка осветила лицо.

Неожиданно он сказал:

– Билли был самым ответственным, Клет… ну, этот был самым странным, Эшли – самой красивой, Бо – очаровательным, Дуэйн – самым молчаливым. О Роско говорили «далеко пойдет», а я был сплошным разочарованием.

У меня сжалось сердце. От слов Джетро я испытала почти физическую боль. Пусть он много чего натворил, будучи сущим щенком, однако избавиться от ярлыка, наклеенного в детстве, почти невозможно.

– Ты никакое не разочарование. – Дождавшись, когда пикап остановился, я схватила Джетро за руку и положила себе на колени. – Братья и сестра гордятся тобой. Большинство людей перерастают свои ярлыки или недотягивают до них, и лишь очень немногие способны выйти за рамки навязанной роли.

– Знаю, – повел плечом Джетро. Его выражение лица и интонация были прямо-таки пропитаны непоколебимой уверенностью в себе. – Я свой ярлык переиначил.

И он ухмыльнулся, как всегда, неотразимо.

У меня даже рот приоткрылся от удивления. Я залюбовалась сидевшим передо мной мужчиной.

– Как ты это делаешь?

– Что?

– Только что занимался самоуничижением, а спустя мгновение уже поешь себе дифирамбы! – с моих губ сорвался изумленный смех.

– Я стыжусь того, кем был раньше, Сиенна. Теперь я другой, но порой мне действительно кажется, что я не заслуживаю такого счастья. – Он перевернул свою руку, которую я продолжала держать, переплел наши пальцы и поднес мое запястье к губам. Покрывая легкими поцелуями мою ладонь, он продолжал, будто размышляя вслух: – Когда живешь с ярлыком, есть от чего прийти в отчаяние. Я же вижу, как люди на меня смотрят, не ожидая ничего хорошего. Они до сих пор ждут подвоха. Ждут, когда вскроется мой обман.

– Люди и меня воспринимают только как ходячую хохму, – не удержалась я.

Джетро сочувственно улыбнулся:

– Ты гораздо больше самых удачных хохм, которые ты отмачивала в пять лет, в восемь или тринадцать.

– А ты больше, чем все ошибки твоей юности. Ты больше, чем ярлык, который на тебя наклеили люди, которые, может, и любят тебя, но не знают, какой ты теперь.

Джетро глядел мне в глаза неотрывно и горячо. Его взгляд опустился на мои губы.

– Наверное, поэтому мы и ищем спутника жизни, строим новую семью, завязываем новую дружбу. Подлинная свобода заключается в том, чтобы стать для кого-то чистым холстом и до некоторой степени контролировать, что на этом холсте пишется.

Наступившее молчание казалось красноречивее тысячи слов. Ощутимое родство наших душ уже выходило за пределы самой сильной симпатии, возникало взаимопонимание, которое рождается только на основе схожего жизненного опыта.

В прошлом Джетро был разочарованием.

Я – клоунессой.

Каждый из нас перерос свой ярлык.

И сейчас, наедине друг с другом, нам не обязательно соответствовать надписям на старых ярлыках.

Нам никто не мешал быть самими собой.